на главную страницу

21 Сентября 2011 года

Время и судьбы

Среда

Версия для печати

Сибирский невозвращенец

Валерий ПРИВАЛИХИН.



     «Я люблю Алтай крепко, и с каждым годом любовь моя растёт, и не знаю, чем я возмещу ту радость и счастье, которыми он меня наделяет каждый день, каждую минуту. Если бы я был поэтом, я воспел бы его, я бесконечно стал бы прославлять его красоту и мощь».
     Слова эти принадлежат писателю Вячеславу Шишкову, автору «Угрюм-реки». Написал он их в селе Анос на берегу Катуни в доме своего друга художника Григория Гуркина.
     Вячеслав Шишков любил не только Горный Алтай, где провёл изыскания трассы в горах до границы с Монголией (Чуйский тракт), но и Томск, и всю Сибирь любил самозабвенно. Тверич по рождению, он лучшие годы жизни, самый расцвет, проработал техником Томского округа путей сообщения. За двадцать «сибирских» лет проплыл на пароходах и лодках, исследовал, расставил судоходные знаки на таком количестве рек и на таком пространстве, скольких рек и какого пространства нет, к примеру, во всей Западной Европе. Иртыш, Обь, Чуя, Бия, Енисей, Лена, Подкаменная Тунгуска (она же «Угрюм-река»), Ангара, Чулым, Кеть и Обь-Енисейский канал, Васюган...
     В Томске Шишков подружился со всеми известными учёными, писателями, художниками. Здесь написал и опубликовал в «Сибирской жизни» первые свои рассказы и повести, здесь состоялась его литературная судьба, которая и увела его в Петербург. Став там сразу после революции профессиональным писателем, сойдясь с Горьким, Фединым, Пришвиным, Алексеем Толстым, Соколовым-Микитовым, лучшие свои произведения Шишков создавал на сибирском материале.
     Однако же, что примечательно, уехав из Сибири в пятнадцатом, подпитываясь в творчестве Сибирью, воспоминаниями о жизни и работе в Сибири, встречах с сибиряками, Шишков ни разу за последующие тридцать лет, до самой смерти, не приехал ни на Алтай, ни в Томск, ни в Красноярск, ни в Иркутск. Называя неустанно Сибирь своей второй родиной, ни разу!
     Он не появился в местах своей яркой и славной молодости ни в 1933-м, когда опубликовал «Угрюм-реку», о которой говорил, что «эта работа, может быть, та самая, зачем я послан в жизнь», не откликнулся на приглашение поучаствовать в торжествах при открытии Чуйского тракта, к рождению которого был более чем кто иной причастен, не воспользовался случаем направиться в Южную, с мягким целительным климатом, Сибирь - в Чемал или Белокуриху, - как сделали другие писатели и художники, когда его вывезли из блокадного Ленинграда... И это при том, что никогда ни в двадцатые, ни в тридцатые годы Шишков не засиживался на месте, исколесил всю Европейскую Россию от Белого до Чёрного моря, Урал. Но восточнее Урала не ездил.
     Почему так? В чём дело?
     А в том, думаю, что Шишков был в дореволюционные годы дружен, тесно духовно связан с людьми, которых советская власть, мягко говоря, не жаловала. Он был дружен с алтайским художником Гуркиным, частым гостем в его доме на берегу Катуни, устроителем выставки его картин в Томске. Гуркина расстреляли. Тесно общался с редактором «Сибирской жизни» Адриановым - тоже расстреляли. Преклонялся перед старшим товарищем писателем, этнографом, путешественником, почётным гражданином Сибири, обладателем Большой золотой Константиновской медали Потаниным - того не тронули только из-за очень уж преклонных лет, дали возможность умереть своей смертью. Знался с ректором Технологического института Зубашевым - его выслали на «философском пароходе» в 1922 году за границу.
     Все, все сибирские его друзья - учёные, писатели, художники за редким исключением - у советской власти ходили в опальных, в классово чуждых...
     И Шишков прекрасно понимал: пока он не появляется в Сибири, его прошлое как бы забыто, а стоит объявиться, тут же своим присутствием, благополучной литературной судьбой вызовет раздражение, зависть, ему припомнят дружбу со всеми врагами «истинно народной» новой власти, никакая писательская громкая слава оберегом не будет, «заметут», и пока хлопотать о вызволении друзья будут, сошьют дело куда более пухлое, чем «Угрюм-река» и «Емельян Пугачёв» вместе взятые. Припомнят, кроме дружбы с чуждым классово элементом, и что не совсем из простых и сам писатель (дед в помещиках до революции ходил), и в расход пустят...
     И не только оправдание себе найдут, да ещё награды получат за бдительность, за выявленного врага. Алексей Толстой, с которым вместе не однажды в творческие командировки ездил и который прекрасно был осведомлён о нравах в коридорах новой власти, наверняка давал советы не ездить в Сибирь, не мозолить глаза недоброжелателям.
     Видимо, и перебравшиеся в Питер профессор Технологического института Вейнберг, с которым Шишков был в добрых отношениях, и личный друг писатель Бахметьев давали такие же советы. Автор «Угрюм-реки», наверное, соглашался, что да, появляться в Сибири небезопасно.
     Однако, думаю, не только эти доводы, даже не страх быть репрессированным удерживал главным образом Шишкова от поездки по местам молодости - в Томск, на Алтай, Ангару, Енисей, Подкаменную Тунгуску, Лену...
     Он отлично знал, что с творениями репрессированных авторов случается то же, что и с самими авторами. «Угрюм-река», повторю, по мнению самого её создателя, «работа, может быть, та самая, зачем я послан в жизнь».
     И Шишков, чтобы не подвергать опасности лучшее деяние своей жизни, раз и навсегда запретил себе появляться в Сибири. Невольно вышло так, что «Угрюм-река» закрыла ему дорогу в места, которые он самозабвенно любил, по которым скучал, куда тянуло. Чего стоило ему это, какие чувства он испытывал при мыслях о невозможности бывать в местах молодости, об этом можно лишь догадываться...
     
Загадки Горького

     «Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них - та лошадь, которой учёные-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грёзе о всемирной или европейской революции. В современных условиях русской жизни нет места для социалистической революции, ибо нельзя же по щучьему велению сделать социалистами 85 процентов крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников».
     Это не слова какого-нибудь белоэмигранта. Это великий пролетарский писатель, основоположник литературы социалистического реализма Максим Горький. И из этих его откровений, из прочих «несвоевременных мыслей», за которые ему дали категорический совет отправиться за границу подлечиться, стряхнуть усталость, понятно отношение певца революции к большевикам, к их делам после Октябрьского переворота.
     Непонятно только, почему, держа в голове такие мысли, Горький спел осанну тому, кто спровадил его на Капри, потом счёл нужным и возможным возвратиться в Россию, воспевать рабский труд, побывав на Соловках и Беломорканале, благословлять и подвигать молодых литераторов славить достижения социализма. Совершенно непонятно...
     
Император и поэт

     Император Николай Второй и поэт Владимир Маяковский.
     Кажется, даже постановка имён двух этих людей рядом выглядит ненатурально. А уж искать какую-то самую малую взаимосвязь между ними вовсе вроде бы нелепо.
     Царь не подозревал о существовании Маяковского. Маяковский, если это не художественный вымысел поэта, однажды гимназистом видел из толпы в Москве проезжавшего по Тверской в сопровождении свиты и с семейством государя.
     Тем не менее, как мне кажется, косвенная связь есть. Момент, когда Маяковский узнал подноготную гибели семьи Романовых, был, по-моему, моментом начала крушения веры в те идеалы, которые он воспевал, началом необратимого движения к известному завершению жизненного пути поэта.
     А узнал Маяковский всю правду в январе 1928 года от председателя исполкома местного Совета Парамонова, когда приезжал в Свердловск читать стихи.
     От главного партийно-пролетарского поэта у Парамонова не было тайн: он даже свозил Маяковского за Исеть, «где шахты и кручи», указал точное сверхсекретное место захоронения, рассказал предшествовавшие этому подробности. (Записка - свидетельство Парамонова о том, что он показал поэту место погребения, хранится в Музее Маяковского.)
     Маяковский тут же, в Свердловске-Екатеринбурге, написал стихотворение «Император». В опубликованном «Императоре» тщетно искать какое-то смятение, ошарашенность Маяковского по поводу убийства в Ипатьевском доме. Но вот в вариантах!.. В вариантах отношение к страшной казни проглядывается ясно.
     Спросите, руку твою протяни:
     казнить или нет человечьи дни?
     Я сразу вскину две пятерни,
     что я голосую против.
     И дальше:
     Мы повернули истории бег,
     старьё навсегда провожайте.
     Коммунист и человек
     Не может быть кровожаден.

     Всё! Дальше варианты не разрабатываются, откидываются. Маяковский знает: строки жалости, сочувствия к семейству Романовых он не опубликует. Нужно встать на горло собственной, искренней, песне. Но как же быть с уже вылетевшим из-под пера, уже застрявшим в башке: «Коммунист и человек не может быть кровожаден?»
     Не может? Но то, что сотворили с царской семьёй, - это же верх кровожадности! Куда бы ни шло - одного царя убили, но тут ведь вся семья под корень. Он знает, что прямой исполнитель акции - Юровский, однако кто отдал приказ свыше, кто тот, без кого убийство состояться не могло?
     Маяковского не может это не волновать. Всё-таки он поэт, двадцать с лишним лет был пусть не самым лучшим, но подданным убитого императора. Поэтому наверняка, возвратившись в Москву, он имел разговор на эту тему с Юровским, целью жизни которого было утвердиться в звании самого-самого главного цареубийцы, и Юровский, видимо, назвал ему имена тех, по чьей воле стрелял.
     Имена, о которых Маяковский догадывался, но ожидал, что всё-таки не услышит их. Услышал...
     
Прихоть «казнокрада»

     Мы нашей отечественной истории толком почти не знаем и долго, наверное, ещё не узнаем - так запутана.
     Примеры? Хотя бы один приведу. С украинским кобзарём Тарасом Шевченко. Хрестоматийный факт: от крепостной неволи великий поэт избавился с помощью денег, полученных от продажи портрета Василия Жуковского, написанного Карлом Брюлловым.
     Но кто купил портрет? Об этом умалчивается, по крайней мере все советские годы умалчивалось. Почему? Да потому, что купил портрет император Николай Первый! На собственные деньги. Причём свободных личных денег сразу не хватило, отдавал частями.
     Все цари, нас учили, были казнокрадами. Значит, такая вот прихоть царя-«казнокрада»: расплачиваться частями.
     А за что Шевченко угодил в десятилетнюю ссылку? Ясно: за вольнолюбивые стихи. А может, всё-таки более за то, что состоял в тайном политическом Кирилло-Мефодьевском обществе. Националистически настроенные «братчики» выступали за национальную независимость Малороссии.
     Теперь, когда мать городов русских - Киев оказалась за пределами России, каждый для себя может делать выводы: правы ли были венценосцы - душители свободы, тираны, мракобесы, - поступая так с кирилломефодьевцами, с сибирскими областниками, кавказскими автономистами и т.д.
     Не во всём, но хотя бы в этом, в решительном державной рукой пресечении всякого рода движения сепаратистов, - правы ли были?..
     На снимках: Вячеслав Шишков; Авель Енукидзе, Иосиф Сталин, Максим Горький, начало 1930-х годов; Владимир Маяковский; Николай I; Тарас Шевченко.



Назад

Полное или частичное воспроизведение материалов сервера без ссылки и упоминания имени автора запрещено и является нарушением российского и международного законодательства

Rambler TOP 100 Яndex