(Продолжение. Начало в № 154.)



     Глава 5
     


     Не послужить в армии в наше время считалось mauvais genre. Хотя Петровские указы об обязательной службе дворянства давно позабылись, однако желающих провести, точнее, сгубить молодость в поместье находилось немного.
     Некоторые, впрочем, шли в статскую службу и даже достигали в ней высоких степеней, но лично я не могу именовать статское существование жизнью и потому не берусь судить об этой человеческой категории. Недаром же в соответствии с «Табелью о рангах» устанавливалось старшинство военной службы над гражданской и даже над придворной. То есть в едином классе военный считался выше любого партикулярного. Действительно, кто бы осмелился равнять меня, гусарского корнета, с коллежским регистратором, относящимся к тому же 14-му классу - увы, самому низшему?..
     Разумеется, одни вступали в военную службу, что называется, из видов карьеры, стремясь достичь известного position sociale и генеральских эполет. Другие видели для себя в службе единственно возможный источник существования, рассчитывая прожить жизнь кто на жалованье, а кто за счет «безгрешных» и «грешных» доходов, сиречь, разумной экономии или дерзкого воровства... Все же большинство молодых людей приходили в армию исключительно за тем, чтобы было потом о чем вспомнить.
     Они поступали в юнкера, за непродолжительное время выслуживали обер-офицерские эполеты и еще некоторое время проводили в полку в качестве субалтерн-офицеров. Сыновья помещиков побогаче шли в кавалерию, где у офицеров было больше расходов на обмундирование, лошадей и оружие; те, кто победнее, служили в пехоте. Естественно, богатая титулованная молодежь предпочитала гвардию.
     Мало кто по-настоящему утруждал себя службой, и основным содержанием жизни молодых офицеров являлись балы у окрестных помещиков, дружеские пирушки в своем кругу, картеж, поездки к цыганам, шалости, проказы и прочие тому подобные развлечения...
     Таким образом, несколько лет пролетали незаметно. Затем наступало отрезвление, связанное либо с настоятельной необходимостью возвращаться в имение и принимать бразды правления оным в свои руки, либо все просто приедалось, и приходили усталость и скука. Тогда, в зависимости от выслуги, офицер выходил в отставку тем же или следующим чином, возвращался в деревню, носил венгерку и усы, гордо именовал себя «отставным подпоручиком» или «гвардии корнетом» и до смерти утомлял окружающих воспоминаниями о том, как некогда «стояли мы в Вильне» или что «служил, помнится, у нас в полку»...
     Однако в эпоху Наполеоновских войн, особливо в двенадцатом году, тысячи молодых дворян поспешили в армию и в ополчение с иными стремлениями. Излишне, думаю, рассуждать о преданности нашего сословия Отечеству и Престолу, равно как и о том, что делают русские люди, когда земле их отцов угрожает враг...
     ...В ожидании грядущей войны полк жил вполне мирной, рутинной жизнью, подробный рассказ о которой вряд ли кому покажется интересным. А потому лучше я объясню, что такое гусары вообще и александрийцы - в частности.
     В ту пору в состав Русской армии входили двенадцать гусарских полков. Гвардейский, состоявший из пяти эскадронов, квартировал в Павловске и Царском Селе, откуда весной 1812 года отправился в составе гвардейского отряда к Вильне. Прочие одиннадцать армейских полков десятиэскадронного состава и так уже стояли в западных губерниях империи - на всем протяжении границ. По штату в полку числилось около полутора тысяч человек...
     Как известно, гусары - это легкая кавалерия, которую обычно использовали для разведки, действия в тылу и на флангах неприятеля, для внезапных атак. Солдаты наши вооружены были семилинейными карабинами или кавалерийскими штуцерами, имели по два пистолета и саблю. Кроме того, на эскадрон полагалось по шестнадцать «тромбончиков», как нарекли гусары мушкетоны с раструбом на конце ствола - для стрельбы дробью. Позже, уже во время войны, были получены пики, на манер уланских. С таким вооружением можно было наделать шуму в неприятельских рядах, и летопись Отечественной войны содержит немало тому примеров...
     Хотя гусары считаются изобретением иноземным, пришедшим к нам из Венгрии и Польши, они здесь, в России, нашли не то вторую, не то третью родину. Насколько мне известно, так называемые «гусарские шквадроны», вооруженные саблями и длинными копьями, появились при стрелецких полках в середине XVII века, во времена государя Алексея Михайловича... Затем, когда царь Петр Алексеевич порубил стрельцам головы, русские гусары исчезли. Но вскорости вместо них стали приглашать гусар иноземных - венгров, сербов, валахов, молдаван и прочих лихих людей... Новые гусарские полки размещали по окраинам империи, чтобы защищаться от набегов крымцев, турок, татар и иных врагов и грабителей православного мира. В числе таких полков были Далматский и Македонский гусарские, учрежденные в 1776 году. Впоследствии, когда в 1784 году их объединили под именем Александрийского легкоконного, старшинство этого полка стали считать по вышеназванной дате.
     Шефом нового полка был известный кавалерийский начальник генерал-майор Ферзен, командиром - полковник Тормасов.
     Затем полк не единожды менял шефов, командиров и названия, именуясь то казачьим, то вновь легкоконным и, наконец, гусарским. За непродолжительное время своего существования он участвовал в четырех войнах. Когда в 1811 году александрийские гусары получили повеление идти с берегов Дуная в Волынскую губернию и поступить в состав вновь образованной Обсервационной армии генерала от кавалерии Тормасова - первого полкового командира, они принесли в Порицк на копытах своих коней землю Турции, Польши и Пруссии...
     Весьма схожую историю имели и прочие гусарские полки Русской армии - лихие защитники границ империи, изрядно повоевавшие на своем веку.
     Потянулись дни, похожие друг на друга, как пехотные солдаты в строю - неразличимые на беглый, поверхностный взгляд и совершенно разные при более внимательном рассмотрении.
     - Перво-наперво вашему сиятельству следует побеспокоиться о заведении себе коня. Блаженной памяти государь император Павел Петрович... - говорил мне на следующее после бала у пана Валентина утро князь Мадатов, который, как известно, был любим несчастным царем, относился к нему с благоговением и вспоминал его весьма часто. - ...Государь император некогда подписал указ, что субалтерн-офицеру положена казенная лошадь. Но я не знаю гусара, который бы ездил на казенном коне... Хотя и отказываться от такового не нужно - возьмите его себе в качестве заводного. Пригодится... А так, ваше сиятельство, я бы дружески порекомендовал вам одного четырехлетку, которого присмотрел у здешнего помещика... Огонь! Право слово, огонь!
     Валериан Григорьевич долго еще рассуждал о статях облюбованного им коня, и так, с его легкой руки, я стал владельцем вороного туркменского аргамака, двух вершков высотой, коего по причине масти его и известного упрямства нарек Арапом. В ту пору, кстати, наши кавалерийские полки ездили еще на разномастных лошадях...
     ...Каждый день с утра мне приходилось браться за всевозможные бумаги, до которых мой батальонный командир был небольшой охотник. Про себя я этого также сказать не могу, но такова была адъютантская доля: проводить время не в манеже, муштруя людей, а за столом, разбирая начертания писарких почерков... Хотя, не стану лукавить в ту пору офицеры не слишком утруждали себя муштрой - главным действующим лицом почти во всяком эскадроне был многоопытный вахмистр, который и обучал гусар, тогда как их благородия занимались этим от случая к случаю, под настроение...
     Зато потом я ездил по окрестным селам, где на обывательских квартирах стояли пять наших эскадронов, с разного рода приказами и поручениями. Там я знакомился со своими сослуживцами и сходился с ними весьма быстро, что соответствовало простоте гусарских нравов того времени. Можно сказать, что корпус офицеров полка являл собою единую семью, где все было общим - и деньги, и время, и неприятности, и опасности. Определялось это самим укладом полковой жизни. Одно дело - Петербург, гвардия, где офицер имеет возможность по собственному разумению располагать собою во внеслужебное время: к его услугам ресторация и светский салон, театр и бардак, здесь у него есть родители и кузины, перспектива близкого наследства и престарелые родственники-благодетели, которым нужно оказывать внимание... Разумеется, это вовсе не означает, что гвардейцы общаются только в манеже, а затем разъезжаются по городу до следующего утра. Упаси Боже! Досужное время члены офицерского общества предпочитают проводить сообща - особливо те, кто сызмалу воспитывался в кругу товарищей в Пажеском или кадетских корпусах. Однако в Петербурге всегда была свобода выбора, каковой не имелось в Порицке, а тем более - в окрестных селах...
     Нельзя забывать и про то, что армейские офицеры начала века весьма и весьма отличались от нынешних - воспитанников военных гимназий и училищ. Наш брат, в подавляющем большинстве своем, проходил юнкерское обучение в полках, а в формулярах у многих значилось: «читать и писать умеет, другим наукам не обучен». Это, разумеется, накладывало соответствующий отпечаток на кругозор и повседневные запросы офицерства... Но, обученные или необученные, мы все, по приказу государя, выступили на защиту Отечества, скрестили шпаги с «двунадесятью языками» Наполеона, дрались лихо и отважно и дошли до Парижа, освободив порабощенные узурпатором народы «просвещенной» Европы.
     Порой я слышу рассуждения, что русские офицеры начала XIX века, и в первую голову мы, гусары, были народом сугубо безнравственным, а наше времяпрепровождение - пустым и порочным... Так считают молодые люди, не нюхавшие пороху, не могущие взять барьер, зато обладающие изрядным самомнением только потому, что худо-бедно смогли окончить курс в каком-либо университете. Им вторят стриженые анемичные девицы, которых сейчас именуют «эмансипе» и с уст которых не сходят слова о народном благе... Им не понять, как жили мы в эпоху почти беспрерывных войн, постоянного риска, опасности, вечного кочевья и бездомья, замкнутые в рамках тесного полкового мирка. Не так-то и легко видеть одни и те же лица изо дня в день, из месяца в месяц. Кажется, темы разговоров давно уже исчерпаны, все рассказано-перерассказано, жизнь собственного товарища ты знаешь не хуже, чем свою собственную, но наступает вечер, появляется добрая чарка, и вновь находится тема для беседы, и время летит гораздо быстрее...
     Помню, как я в первый раз побывал в селе, где квартировал эскадрон уже известного мне ротмистра графа Штакельберга. Накануне туда привели ремонт, и мне следовало разобраться с бумагами...
     В эскадрон, расквартированный верстах в десяти от Порицка, я прискакал ранним утром. Не скажу, что путь этот был для меня приятен: Арап, ко мне еще не привыкший, очевидно ощущал, что поблизости находится масса диких его собратьев, и нервничал, раздувал ноздри, фыркал, шел неровной рысью. Мне постоянно приходилось сдерживать его поводьями.
     Наконец с пригорка, на который вывела меня дорога, открылось село, где стоял эскадрон. Подле села, на выгоне, был наскоро сбит забор из неструганых досок, за которым находились лошади. Их ржание и храп были слышны на порядочном удалении. Тут же, позабыв обо всем, Арап рванулся в сторону загона и понес меня, не обращая ни малейшего внимания на все мои попытки остановить его по-хорошему. Тогда пришлось пустить в дело хлыст и постараться вовсю, ибо быть принесенным лошадью к эскадрону было бы позором для офицера; к тому же конь мог меня просто разбить... Путем немалых усилий я сумел привести этого вороного черта в чувство и легкой рысью подъехал к месту основного действа.
     Кажется, я несколько переоценил общий интерес к собственной персоне: приезд мой почти не был замечен не только офицерами эскадрона, но даже и многочисленными сельскими бездельниками, раскрыв рот глазевшими на происходящее в загоне, где, несмотря на раннее утро, гусары уже начали объезжать лошадей. Я сам в первый раз стал свидетелем подобной картины, и, признаюсь, зрелище это было не из приятных. Недаром в нашей армии все давно уже делается совершенно по-иному...
     Подъехав, я увидел, что в загон заходят двое седоусых унтер-офицеров, разумеется, опытнейших кавалеристов, ибо вряд ли кто еще рискнул бы близко подойти к диким степным лошадям. Лишь только гусары туда зашли, как ворота за ними были захлопнуты. Кони, сбившись в тесную массу, рванули от унтеров в сторону, к противоположной загородке. Их встревоженное, жалобное ржание, храп и хрип вновь заставили нервничать моего Арапа, так что мне пришлось натянуть поводья... Рисковать, однако, я не стал и спешился, поручив жеребца подбежавшему гусару, а сам остановился понаблюдать за происходящим.
     Тем временем унтера присмотрели какого-то коня, быстро перемолвились между собою несколькими словами и разошлись в разные стороны. Лошади, с налитыми кровью глазами, дрожа крупной дрожью, храпя и роняя пену с губ, ринулись от них прочь, и единая дотоле масса распалась. В руках одного из гусар я увидел волосяной аркан. С этим арканом унтер стал осторожно подходить к облюбованной лошади сзади, в то время как товарищ его старался отвлечь внимание животного на себя. Он шел прямо на избранную жертву, и конь нехотя медленно пятился перед человеком. Это был смелый и гордый конь - прочие лошади испуганно разбегались в стороны, тесня и толкая друг друга.
     Вдруг гусар резко взмахнул рукой прямо перед конской мордой, жеребец подался назад - и тут же второй унтер ловко заарканил его задние ноги. Рывок сильной руки - и конь упал, заржав резко и жалобно - не то от боли, не то от обиды и возмущения. Он попытался было встать, но тут уже первый унтер ловко его замундштучил. Я даже не успел заметить, как забежали в загон гусары - человек десять, тащившие мешки с песком. Очевидно, мешки были тяжелые, пудов по
     пять-шесть весом, поэтому каждый из них солдаты несли вдвоем и с заметным усилием. Груз закрепили на спину коня, и тогда стоявший сзади унтер распустил аркан.
     Конь сразу отлягнулся копытами, попытался резко встать, но не тут-то было. Мешки придавливали его к земле, и дикарь поднялся с заметным усилием. Ноги его дрожали от напряжения. Металл мундштука во рту возмутил коня, он принялся яростно грызть это инородное тело, но не тут-то было. Ни изгрызть мундштука, ни выбросить его изо рта не удавалось. Жеребец дергал головой в сторону и ржал. Все прочие лошади, сбившись в кучу и приткнувшись к забору, стояли неподвижно, тяжело дыша и с ужасом глядели на своего собрата...
     Тут унтер-офицер потянул повод, и под воздействием боли конь, хотя и пытавшийся сопротивляться, медленно пошел к воротам. Идти ему было трудно, на спину давили мешки, он шатался - не то от этой тяжести, не то от нервного перенапряжения и усталости. Он пытался хотя бы обернуться к своим товарищам, оставшимся в загоне, но гусар неумолимо натягивал повод и буквально тащил жеребца за собой.
     - Добрый конь! Ох, добрый конь будет! - проговорил, ни к кому не обращаясь, второй унтер, доставая из-за обшлага мундира коротенькую трубочку-«носогрейку».
     Меня удивило восхищенно-одобрительное выражение его лица: в загоне этот человек казался мне безжалостным и бесчувственным...
     Однако пора было представиться ротмистру графу Штакельбергу, и я решил сделать это, пока отводят коня.
     На сей раз, вопреки обыкновению кавалерийских офицеров, не любящих утруждать собственные ноги, эскадронный командир и несколько его субалтернов представляли собой пешую группу - очевидно, офицерских коней, как и моего аргамака, волновала эта масса незнакомых диких лошадей, а потому граф распорядился отвести их подальше. Разумеется, вид у офицеров был живописно-небрежный: солдатские дуламы, венгерки и откровенно партикулярные костюмы. Один лишь граф выделялся строгостью обмундирования. Он был хоть и не в новом, но весьма аккуратном офицерском мундире с шелковыми снурами. Впоследствии я заметил, что служившие в наших рядах остзейцы и немцы не одобряют излишнего роскошества в повседневном обмундировании.
     Командир в графе угадывался с первого взгляда - и не только потому, что он был в строевом мундире и держался несколько особняком. Существовал некий внешний контраст между этим потомком древнего рыцарского рода и нашими офицерами, происходившими из мелкопоместных дворян и даже выслужившимися из нижних чинов. Его утонченные черты лица, прямые линии носа и подбородка, гордо поднятая голова, аккуратно причесанные, можно сказать, прилизанные светлые волосы и, главное, холодные, ледяные по свойству своему и цвету глаза весьма разнились с простецким и грубым обликом большинства его подчиненных.
     - Bonjour, mon prince! Charme de vous voir! - воскликнул граф, идя мне навстречу.
     В ту пору французский язык отнюдь не являлся общеупотребительным в армейских полках, и этим обращением Штакельберг также отделил себя от своих субалтернов, подчеркнув мне, напротив, неслужебный характер наших отношений и определенную близость, обусловленную нашим петербургским прошлым и громкими родовыми титулами...
     Разумеется, поздоровавшись с эскадронным командиром, я также пожал руки всем его офицерам. Но граф тут же отвел меня в сторону:
     - Понимаю, князь, что привело вас сюда в этот высокоторжественный день. Наш кнэзь, - это было сказано по-русски, с кавказским акцентом, - весьма обеспокоен оформлением ремонта, а посему и предложил вам ознакомиться с бумагами... Но у меня, mon chere prince, есть контрпредложение. Как видите, нам сейчас не до бухгалтерии...
     Плавным, картинным жестом руки граф Штакельберг указал на загон, где унтера отлавливали очередную лошадь, на вытоптанный среди луговой травы круг, по которому пожилой гусар гонял на корде коня с мешками на спине... Мокрый от пота, роняющий изо рта пену конь бежал натужно, тяжело, но солдат не давал ему остановиться или замедлить шаг, время от времени погоняя его бичом...
     - Такая круговерть будет сегодня весь день. Нужно «дичков» быстрее в строй поставить, - продолжал ротмистр. - Посему давайте отложим изучение бумаг до завтра! За ночь, надеюсь, ни лошади не передохнут, ни поручик Бининштан, - он указал на стоявшего поблизости ремонтера, который при этих словах молча склонил голову и звякнул шпорами, - не сбежит с остатком казенных сумм. Ежели, разумеется, он еще не успел спустить их в каком-либо трактире... Ибо известный вольтерьянец! Но не думайте, что ныне вы приехали к нам по-напрасному: сегодня вечером мы пьем жженку, и вы будете гостем нашего эскадрона - милости прошу, ваше сиятельство!
     Я поблагодарил графа, охотно приняв его предложение.
     - Ну и славно, - сказал граф, переходя на русский язык. - Народ у нас все больше простой, вольтерьянцев в заводе нету. Поэтому чувствуйте себя как дома и никого здесь не опасайтесь... A propos, mon cher prince! - Штакельберг вдруг доверительно взял меня под локоть. - Будучи у пана Валентина, я заметил, что этот полячишка - этот, Пшендин... как там его... проявляет к вам интерес! Насколько мне известно, из полка его некогда попросили за то, что в карты «на верное» играет: как-то раз он передернул не совсем удачно, был замечен, бит канделябрами и, извините, по мордам-с... После сей оказии, как понимаете... Экой вольтерьянец! Теперь, как видите, живет здесь и занимается узаконенным грабежом окрестных помещиков. Посему, князь, мой вам дружеский совет: держитесь от него подальше, а особливо не встречайтесь с ним на зеленом поле... Ограбит!
     К слову, «игра на верное» - иначе говоря, шулерство - в ту пору большим грехом не считалась. Однако когда оный специалист оказывался бит, это серьезно осложняло его отношения с обществом.
     - Увы, ваше сиятельство, ограбить меня довольно трудно, - отвечал я откровением на откровенность. - Мой батюшка, весьма недовольный моим производством в армию, постарался существенно ограничить меня в средствах...
     - И слава Богу! - отвечал граф Штакельберг. - Поверьте, лишние деньги офицеру ни к чему - они только отвлекают от службы, ибо рождают соблазны.
     Лично я так не считал, но возражать не стал. Впрочем, потом я убедился, что очень большая разница в жаловании - полковник имел оное раз в десять больше, чем корнет! - способствовала стремлению офицеров быстрее подниматься по служебной лестнице... Те же офицеры, которые исправно получали средства из своих имений, в службе обычно не преуспевали, зато, как правило, изрядно подрывали собственное благосостояние.
     - Ну что ж, надеюсь, что больше мне с этим графом встречаться не придется, - сказал я довольно равнодушно, потому как встреча с Пшендинбовским и наш недолгий с ним разговор были мною почти уже забыты.
     - Хорошо, коли бы так, - согласился ротмистр. - Он ведь известный вольтерьянец, а такие люди порой попадаются на нашем пути в самый неподходящий момент!
     - Мы с хорунжим не сошлись во взглядах, так что... - Я сделал паузу.
     - Извините мое любопытство, князь, - во взглядах на что?
     - На службу. Граф Пшендинбовский почему-то уверен, что можно служить Польше под знаменами Наполеона и при этом воевать в Испании.
     - На мой взгляд, - отвечал Штакельберг, делая ударение на местоимении, - воинская служба является ремеслом. Разумеется, гораздо более благородным, нежели ремесло какого-нибудь сапожника или портного. Потому человек военный, тем более, если он не имеет за душой ничего, кроме благородного имени, вправе продавать свою шпагу любому монарху - иных нанимателей, как известно, для нас нет. И нечего этого стесняться. А все разговоры об идейных мотивах продажи своего ремесла - чистой воды вольтерьянство!
     - Мне кажется безнравственным стремление достичь свободы для своего народа путем угнетения других. Польский легион, воюющий в Испании...
     - Князь! - ротмистр положил руку на обшлаг моего мундира, лицо его исказила гримаса. - Оставьте эти вопросы дипломатам! Вы - офицер, армейский гусар, а посему не надо забивать себе голову подобным вольтерьянством. «Свобода», «угнетение» - это все высокие материи, обращение к которым обыкновенно не доводит до добра. Посему, поверьте, меня совершенно не волнует, кому и где служил этот графчик Пёсинбойский, или как там его... Вот то, что он канделябрами бит - это уже серьезно! Руки ему при встрече не подам, да он и сам ко мне подойти не дерзнет. А вот коли встретимся на сражении с противуположных сторон, разумеется, то разговор мой с ним будет короток!
     Тема была исчерпана, и некоторое время мы стояли молча, наблюдая, как конь, с трудом уже передвигая ногами, продолжает бегать на корде... Поодаль гусары тем же манером гоняли еще нескольких лошадей.
     - Не видели раньше такого, князь? - спросил вдруг меня Штакельберг совершенно иным тоном, и я понял, что ему, как и мне, подобное зрелище не доставляет никакого удовольствия. - Я к этому никак привыкнуть не могу... Как офицерских лошадей объезжают, вы, поди, знаете. А тут кони - солдатские, их нужно скорее в строй поставить. Потому их не учат, а токмо лишь волю к свободе в них подавляют. Вот так еще два-три раза с мешками на корде погоняют, потом лихой какой-нибудь наездник проедется, нагайкой обработает - и конь, почитай, готов в строй. Ежели, конечно, вконец его не запалили, не разбили, не надорвали... Так что вам, князь, мой совет от чистого сердца: на солдатских лошадей не садитесь! Они очень плохо управляемы, за ними глаз да глаз постоянный нужен – могут понести, могут опрокинуть... Не кони - чистые вольтерьянцы! Не было на моей памяти учений, чтобы с коня никто не рухнул, не покалечился...
     - Но, граф, почему бы тогда вам самому не начать проводить выездку по-иному?
     - Ah, mon chere prince! Каждая медаль, как известно, имеет две стороны! Да, лошади опасны, плохо управляемы. Если вы видели строй какого-либо эскадрона, то поняли уже, что это отнюдь не наша гвардейская кавалерия. Один отстает, другой вперед вырывается, третьего лошадь в сторону несет... А то еще кони кусаться и лягаться между собой начинают. C’est affreux! Вы такого, поди, и представить себе не можете! Зато лишь только скомандуют, коням шпоры зададут - полк разворачивается мгновенно! И - вперед! Вихрь, ураган! Уж не знаю, каково стоять в каре, когда на тебя такая конская масса несется. Этим бешеным лошадям, поверьте, ни картечь, ни штыки не страшны... Потом, правда, после боя эскадрон собрать очень трудно: некоторых заносит далеко в ряды противника, иных - в сторону куда... Ничего, как видите, люди в эскадроне покамест есть...
     Ротмистр хотел сказать еще что-то, но в это время с правого края выгона раздались громкие крики, и мы, обернувшись, увидали, что одна из лошадей, сорвавшись с корда, тяжело рысит в сторону леса, вслед за ней бегут гусары, а кто-то один, очевидно не уберегшийся от удара задних ног коня, неподвижно лежит на земле...
     - Excusez-moi, mon prince! - извинился граф Штакельберг и поспешил к месту происшествия.
     Глава 6
     

     Объездка лошадей продолжалась почти до самых сумерек. К вечеру, когда офицеры уже изрядно устали и настоялись на ногах, граф достал часы, посмотрел и заявил:
     - Милостивые государи! А не пора ли нам закончить это занятие? Что? Пора? Так почему вы мне раньше этого не сказали?!
     Несмотря на то что это была старая армейская шутка, любимая большинством командиров, из коих вряд ли кто в действительности мог одобрить подобный «совет», все дружно засмеялись. Не из желания польстить начальнику, а от искренней радости, что завершается нелегкий для эскадрона день...
     Не стоит, однако, думать, что инициатива субалтернов как-то преследовалась или не одобрялась начальниками без веской на то причины. Нет, каждый вправе был высказать собственное мнение о том, как что-то сделать лучше или проще, но вот когда заканчивать экзерциции, манежные занятия или маршировки, решал лишь командир. Субординация в вопросах службы соблюдалась весьма строго.
     Граф распорядился привести офицерских лошадей - и несколько гусаров стремглав бросились выполнять его приказание. Появление моего Арапа, также приведенного коноводом, не осталось незамеченным. Мне было очень лестно видеть восхищенные взгляды, обращенные на моего «трухменца», и я с удовольствием отвечал на вопросы о том, во сколько он мне обошелся, как ведет себя на различных аллюрах, сколь вынослив и быстр...
     - Князь, вы - мой гость! Жду вас! - сказал ротмистр Штакельберг, утвердил правую ногу в стремени и, дав шпоры коню, пустил его галопом.
     - Merci, monsieur le comte! - поблагодарил я, продолжая отвечать на чей-то вопрос.
     Ответив, я пришпорил Арапа и пустил его вдогон за буланым конем ротмистра. Застоявшийся аргамак вихрем помчался по дороге, и вскорости уже мы с графом шли почти стремя в стремя. Прочие офицеры отставали довольно основательно... На скаку эскадронный поинтересовался, довелось ли мне уже пробовать в полку жженки, и, узнав, что этот знаменитый напиток известен мне только по Петербургу, заявил с искренним удовольствием, что подлинная жженка может быть только в армейском гусарском полку, а все прочее - лишь жалкое подражание...
     Не меняя аллюра, мы буквально ворвались в село, и куры с диким кудахтаньем разлетелись из-под копыт в стороны, а псы за заборами подняли истошный лай. Туземные жители, как я заметил, в тех населенных пунктах, где располагались эскадроны нашего полка, вообще старались не высовываться на улицу без крайней нужды...
     Мы доскакали до центра села, где в лучшем, разумеется, доме квартировал эскадронный командир. Графский денщик, ожидавший нас у крыльца, принял поводья.
     - Умываться!.. Вахмистра!.. - бросил ему граф, любезно приглашая меня пройти в избу.
     Приказания были исполнены незамедлительно. Пока мы умывались в саду под цветущими яблонями и денщик щедро поливал нам ледяную колодезную воду из большой деревянной бадьи, эскадронный вахмистр стоял навытяжку, выслушивая отрывистые распоряжения графа Штакельберга:
     - Позаботиться о лошадях!.. Выставить посты!.. Позвать трубача!..
     


     (Продолжение следует.)