на главную страницу

5 Октября 2011 года

к 200-летию Отечественной войны

Среда

Версия для печати

Записки Чёрного гусара

Воспоминания генерал-лейтенанта и кавалера князя
Ивана Александровича Несвицкого об Отечественной войне 1812 года



     Краткая тирада была закончена предупреждением, что «ежели хоть один вольтерьянец себе чего-нибудь позволит - ужо глядите...»
     Не успели мы насухо вытереться чистыми холщовыми полотенцами, которые с поклоном подала пригожая молодайка - хозяйка ротмистровой хаты, как улица ожила: вдоль ограды сада проскакали несколько гусар, затем прошел пеший отряд, человек не менее десяти. Я приметил, что все солдаты были вооружены карабинами...
     Только теперь, пожалуй впервые за все время пребывания в Александрийском полку, я осознал, точнее даже вспомнил, что судьба занесла меня почти к самой границе, что совсем близко отсюда стоят готовые к походу неприятельские корпуса и не за горами новая кампания. На эту тему много рассуждали в Петербурге, я нередко думал о том по дороге из столицы в Порицк, но здесь, в полку, окунувшись в атмосферу лихого гусарского молодечества, как-то позабыл, что враг теперь действительно рядом и мы, очевидно, доживаем последние мирные месяцы... Неужели сейчас, пока мы были на выездке, что-то произошло? Мне стало стыдно за свое воистину юношеское легкомыслие, но спрашивать я не решился. О предложенной мне ранее жженке я уже и не вспоминал...
     Проследив взглядом последнего из идущих вдоль улицы гусар, граф Штакельберг вздохнул, коснулся рукой своих аккуратных белокурых усиков и сказал как-то даже обреченно:
     - Пойдемте, князь, пора! « Взор его был суров и решителен.
     Подле избы, на завалинке, привалившись к плетню, на распряженной телеге сидели офицеры эскадрона. При появлении командира все тут же поднялись и вытянулись, звеня шпорами и гремя саблями. Заметив, что все они переоделись в полную строевую форму, я ощутил еще большее волнение...
     - Господа, никто не забыл пистолетов? - строго спросил граф. Ответом ему послужило общее молчание, ибо за форменный красный, шитый серебром кушак каждого были заткнуты один, а то и два пистолета. Я почувствовал, что краснею, потому как единственным из всех оказался при одном лишь «белом» оружии - сабле... Вообще-то пистолеты должны были храниться в ольстрах, ольстредях -притороченных к седлу кобурах, но у меня их и там не было. Обзавестись казенным оружием я не спешил, не считая это делом первостепенной важности, а два моих собственных прекрасных «кухенрейтера», уложенных в дорожную шкатулку перед выездом из Санкт-Петербурга, так и оставались в ней нераспакованными...
     - Mille pardon, monsieur le comte! - пробормотал я в воцарившейся тишине. - Я, к сожалению, безоружен...
     Граф Штакельберг оказался великодушен к гостю. Он снисходительно улыбнулся и дружески положил мне руку на плечо:
     - Не отчаивайтесь, ваше сиятельство! Это дело вполне поправимое! Ручаюсь, что совсем скоро вы полностью обвыкнете в нашем славном полку и никаких проблем у вас более возникать не будет! Ну а пока товарищи не дадут вам пропасть, - изящным жестом руки обвел он стоявших полукружьем офицеров, и я увидел их ободряющие улыбки.
     Каждый, очевидно, припомнил те дни, когда сам начинал офицерскую службу. Хотя вряд ли кто из них мог допустить подобный промах: почти все были произведены из полковых юнкеров и заранее знали, что к чему...
     Ближайший из стоявших ко мне гусаров офицер с буйными рыжими усами под почти что лиловым носом, обличающим известную слабость его владельца, - вытянул из-за пояса пистолет и сказал сиплым голосом:
     - Позвольте услужить вам, ваше сиятельство! Гусар гусару - брат, посему каждый из нас охотно пожертвует товарищу запасной пистолет. Не только в бою, но даже и перед жженкой!
     Последней фразе его я как-то не придал особого значения, ибо, к еще большему своему смущению, признал в нем того офицера, которого видел сначала в гробу, на подъезде к Порицку, а затем - идущим в белом саване по улице местечка. Я вспомнил, как был тогда испуган видом «ожившего мертвеца», но офицер глядел на меня весьма благожелательно, и в карих его глазах, несколько отягощенных подглазными мешками, не видно было иного чувства, кроме дружеского расположения. Прочие офицеры улыбались, но без той полускрытой иронии, которая столь часто бывает видна на лицах петербуржцев... Я понял, что оплошность моя почитается здесь вполне извинительной, счел инцидент исчерпанным и даже возблагодарил Господа, что отсутствие оружия выявилось у меня сейчас, а не позже - в возможном деле с неприятелем.
     - Пора, милостивые государи, пора! - поторопил ротмистр. -Идемте!
     Он подхватил меня под руку, и мы впереди, а все прочие, чуть приотстав, пошли вдоль изб, в окнах и на дворах которых в этот не столь поздний час не было видно никаких признаков жизни.
     Путь наш по селу оказался недолог - на заднем дворе одного из ближайших домов заметил я некое оживление. Наша компания, молчаливая, непривычно сосредоточенная, вошла в настежь распахнутые ворота. Я увидел большой, жарко пылающий костер, постреливающий во все стороны. На некотором отдалении от него стояли два трубача с белыми «раковинами» на рукавах доломанов и алыми султанами на киверах. Рядом эскадронный вахмистр держал под уздцы красивого вороного коня, полностью оседланного, с черно-красным вальтрапом. Конь задирал морду, нервничал, пытался отступать от жара костра и летящих искр, но вахмистр удерживал его на месте....
     Лишь только граф Штакельберг зашел во двор, музыканты вскинули трубы и сыграли сигнал, именуемый в кавалерии «Под штандарты!»: «Та-а-та-та-та... Та-а-та-та-та!» Вытянув последнюю ноту, они резко опустили трубы и встали во фронт.
     - Молодцы, ребята! - по-гвардейски негромко похвалил эскадронный и обернулся к вахмистру. - Все готово?
     - Так точно, ваше сиятельство! - хрипло отчеканил тот.
     Тут подбежали несколько гусаров, и граф просил господ офицеров передать солдатам свои пистолеты. Я понял, что те должны были зарядить оружие. Когда гусары так же стремительно отбежали прочь, эскадронный взмахнул рукой, и музыканты протрубили несколько длинных рулад - «Предварительный сигнал для атаки».
     Офицеры разобрались в шеренгу, лицом к костру, а из-за избы четким шагом вышел эскадронный кузнец - солдат в кожаном фартуке с молотком и клещами в руках. Вахмистр вывел перед строем упирающегося коня. Все, исключая меня, смотрели на это загадочное действо, как на нечто давно и хорошо знакомое. Я же недоумевал: что означает этот ритуал? Вспомнилось вдруг смутно известное: фартук, клещи и молоток - символы таинственных франкмасонов, «вольных каменщиков», о которых в Петербурге ходили самые невероятные слухи... Неужто меня угораздило попасть на собрание масонской ложи?!
     Ритуальные таинства продолжались. Кузнец согнул в колене переднюю правую ногу коня, ловко его расковал, и вахмистр повел жеребца прочь. Тогда кузнец перехватил подкову клещами, сунул ее в огонь. Подскочил его подручный с кузнечным мехом, принялся раздувать костер еще сильнее. Нас обдало жаром, посыпался ворох искр, но офицеры продолжали стоять в шеренге навытяжку, а трубачи, надувая щеки, непрестанно трубили сигналы: «Рысью!», «В галоп!», «Тревога!»...
     Оказавшийся в огне металл сначала медленно покраснел, постепенно наливаясь темным вишневым цветом, потом стал светлеть, алеть - и тогда подручный кузнеца скинул доломан, оставшись в одной исподней рубахе, принялся работать мехом еще энергичнее, а ярко-красный цвет металла начал бледнеть и бледнел, высветлялся до тех пор, пока подкова не превратилась в абсолютно белую, такую белую, что на нее было больно смотреть...
     Вдруг граф Штакельберг резко выхватил из ножен саблю и взмахнул ею.
     - Пли! - подал он почему-то артиллерийскую команду.
     Отскочив от огня, кузнец бросил раскаленную добела подкову в большую деревянную бадью, стоявшую тут же неподалеку. Раздалось оглушительное шипение, поднялось густое облако пара. Запахло ромом, и воздух оказался столь насыщен спиртовым этим запахом, что у меня запершило в носу и в горле, и стало трудно дышать.
     Опустив трубы, трубачи вытянулись во фрунт и троекратно прокричали «ура!» Офицеры заулыбались, послышались шутки, одобрительные замечания, их шеренга искривилась, сломалась. Я был единственным, кто не понимал существа происшедшего священнодействия - ясно было лишь то, что это отнюдь не масоны...
     Заметив мое недоумение, подошел рыжеусый офицер, выручивший меня запасным своим пистолетом, и объяснил предельно просто:
     - Теперь, ваше сиятельство, ежели кто перепьет - блевать не будет...
     Точно - не масоны!
     ...В то время бытовало поверье, что добела раскаленная подкова боевого коня, опущенная в ведро с питием, предохраняет пирующих от приступов дурноты. Так ли это было, судить не берусь, однако сей милый обычай соблюдался в полку неукоснительно...
     Тут гусары принесли пистолеты, и все поспешили разобрать свое оружие. Не стану передавать того изумления, что охватило меня, когда я увидел, что пистолет мой не только не заряжен, но, более того, затравочное отверстие его тщательно залеплено сургучом. Естественно, из такого оружия стрелять вообще невозможно... Оглянувшись в недоумении, я заметил подобные алые сургучные блямбы на пистолетах своих товарищей. C’est revoltant! Кому могла прийти в голову дикая идея опечатать наше оружие?!
     Смущенный, я вновь хотел обратиться к рыжеусому, но не знал, как следует это сделать. Фамилию его я за множеством иных вопросов спросить не успел. Впрочем, гусары звали друг друга по имени, а не по фамилии, как в гвардии, но имя его мне также было неведомо... Обратиться по чину также не представлялось возможным, ибо гусары, как я уже сказал ранее, в отличие от представителей всех прочих родов и видов оружия, на строевых мундирах эполет не имели, почему был немалый риск перепутать штаб- и обер-офицера, то есть «его высокоблагородие» назвать «его благородием»... Оставалось безличное: «господин офицер», что в данном случае казалось совершенно невозможным...
     Получив пистолеты, все стали заходить в избу, где было почти темно из-за закрытых ставен. Боясь случайно на кого-нибудь налететь, я прошел вдоль беленой стены и разместился в углу, держа пистолет стволом вверх, как на поединке. Вокруг мельтешили какие-то тени, слышались приглушенные голоса, призывавшие «поторапливаться» и «пошевеливаться»... Потом горница наполнилась густым ромовым запахом, и по раздавшемуся глухому стуку я понял, что принесли и поставили на пол бадью со спиртным. Лязгнули друг о друга две сабли, кто-то несколько раз ударил кремнем о кресало - и комната озарилась неверным голубоватым светом. Горела политая ромом сахарная голова, поставленная над ведром на двух скрещенных клинках. При этом призрачном освещении я увидел, что в комнате нет ни обстановки, ни скарба, пол ее устлан коврами, бадья стоит в самом центре, а офицеры рассаживаются вкруг оной, скрестив ноги на турецкий манер. Я последовал их примеру, что с непривычки оказалось весьма неудобно... Вошли два солдата, раздали сидящим дымящиеся трубки с длинными чубуками и молча вышли.
     - Сегодня ваш праздник, князь! - обращаясь ко мне по-русски, так, чтобы было понятно всем окружающим, торжественно заявил граф Штакельберг. - 3-й гусарский эскадрон рад приветствовать нашего нового полкового товарища! Учтите, ваше сиятельство, нравы у нас весьма просты и непритязательны, а посему, думаю, вам ноне обеспечен брудершафт со всеми офицерами эскадрона... Такой день, право слово, пережить нелегко! Поэтому, к вашему сведению, знайте, что другая комната нарочно устлана сеном для всех, кому потребуется отдохнуть. Стесняться у нас не принято - не в Петербурге, не во дворце! Вольтерьянцев каких-нибудь здесь нету, чиниться не перед кем - мы единая офицерская семья! Так, господа?
     - Так... Точно так... Несомненно... - нестройно отвечали гусары.
     Пропитанная спиртом сахарная голова горела нежно-синим пламенем, и капли расплавленного сахара часто-часто падали в бадью с ромом. Пьянящий запах мешался с дымом крепкого турецкого табака, и голова моя уже начинала идти кругом. Тут появился нижний чин, держащий в охапку не менее дюжины шампанского. Его встретили радостными кликами.
     - Открывай! - приказал граф.
     Захлопали пробки раскупориваемых бутылок, содержимое которых выливалось туда же, в бадью. Затем, когда пустая посуда была вынесена прочь, эскадронный командир собственной саблей перемешал получившийся напиток и, насухо вытирая клинок вышитым рушником, кивнул двум гусарам, стоявшим у двери. Те подошли к бадье, взяли медные ковшики, которыми принялись черпать жженку и наливать ее в пистолетные дула. Так вот почему были заделаны затравочные отверстия! Предположения о коварных франкмасонах и агрессивных французах теперь казались мне смешными донельзя...
     - Господа офицеры! - легко вставая на ноги, скомандовал граф.
     Все так же быстро поднялись, а мне, с непривычки к сидению по-турецки, удалось это сделать не без труда - хорошо хоть, не расплескал содержимое ствола.
     - Здоровье его величества государя императора Александра Павловича! - негромко провозгласил эскадронный. - Ура!
     Со двора вдруг раздался сигнал кавалерийской атаки. Троекратно прокричав «ура!», мы осушили по первому «бокалу». Сигнал тут же оборвался, а денщики не замедлили вновь залить пистолетные стволы: следовало выпить за здравие государыни Елизаветы Алексеевны...
     Боже мой, давно ли я видел ее, давно ли с ней разговаривал? А кажется, что с тех пор минули многие годы, ибо я очутился в ином совершенно мире, чуть ли не на другом конце земли, где люди живут абсолютно по-другому... Ах, ваше императорское величество, помните ли вы еще своего камер-пажа? Я в этом изрядно сомневаюсь, хотя самому мне не дано забыть вашей руки, которую вы, порой, не спешили отнять от моих губ...
     Пока воспоминания уносили меня в дальние дали, ствол пистолета был наполнен вновь. Очередной тост был произнесен за главнокомандующего 3-й армией генерала от кавалерии Тормасова...
     Как я убедился, порядок тостов был определен давно и соблюдался неукоснительно. Выпили за командиров корпуса и бригады, за славный Александрийский гусарский полк, его былые успехи и будущие победы, за полкового шефа генерал-адъютанта графа де Ламберта, за командира полка, за командира батальона... Затем старший из эскадронных офицеров провозгласил здравицу графу Штакельбергу, который в свою очередь поднял «бокал» за офицеров эскадрона... Каждый из тостов непременно сопровождался трубным гласом с улицы. Как музыканты могли угадывать тот самый момент, осталось для меня загадкой - лишь потом я узнал, что у окна избы должен находиться «махальщик» из старых унтеров, который подает трубачам знак.
     Когда все уже несколько поднагрузились и были сдвинуты на затылки кивера, отстегнуты и брошены на пол ментики, расстегнуты доломаны, а голоса стали громче, дошел черед и до «виновника торжества», каковым меня нарек граф Штакельберг перед началом пирушки...
     Между тем моим вниманием давно и прочно завладел все тот же рыжеусый офицер - поручик Якимов:
     - Такова она, ваше сиятельство, наша лихая гусарская жизнь, -рассуждал он сиплым баском. - Мы, чать, не на правом плече ментик носим, и даже сейчас, на спокое, не можем позабыть войну... Лишь там, на сражении, а не в этом поганом жидовском местечке есть истинная наша стихия! Посему все в нашей жизни исполнено символического смыслу. Вот, вашсясь, походный костер, - поручик указал на горящую сахарную голову. - Вот бивуак на простой земле, - он провел рукой по дорогому персидскому ковру, на котором мы сидели, относящемуся, очевидно, к разряду полковых трофеев минувшей войны на Балканах. - Мы ведь сейчас не токмо киверов не снимаем, но даже и не выпускаем из рук оружия, - Якимов со значительным видом подул в ствол своего пистолета. - А на улице, насколько изволите слышать, боевая музыка звучит...
     И мой словоохотливый сосед принялся развивать мысль, что гусар отдыхает лишь на войне, а в мирное время - сохнет и тоскует... Но тут вдруг его перебил граф Штакельберг, возвысивший голос:
     - Господин поручик! По какому такому праву вы единолично занимаете нашего гостя?! Это что за вольтерьянство завелось в рядах моего эскадрона?!
     Якимов, словно бы и не было никакого хмеля, мгновенно вскочил на ноги, быстро застегнув пуговицы доломана, вытянулся во фрунт. Вслед за ним поднялись и замерли все другие офицеры, и в горнице воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием пламени и звонкими ударами капель, падающими в бадью со жженкой, которой оставалось еще предостаточно... Хоть я не принадлежал к числу эскадронных субалтернов, но встал вместе со всеми. Нехитрая мудрость военного человека - без нужды не выделяться из общей массы...
     Однако граф подошел ко мне и дружески полуобнял за плечи:
     - Его сиятельство князь Несвицкий - наш общий гость! - заявил он торжественно.- Все мы в равной степени должны оказывать ему свое внимание! А его внимание никто узурпировать не смеет! – граф усмехнулся, удовлетворенный этим незамысловатым каламбуром, и повторил раздельно: - Никто! Посему я прошу всех... настоятельно прошу, господа, не разводите в эскадроне вольтерьянства, не нарушайте издавна и не нами заведенных традиций!
     Сказать по совести, смысл этой «распеканции» был мне не ясен -что с того, что офицер развлекал меня своими рассуждениями? Однако эскадронный командир завел длительный монолог, на всем протяжении которого никто из офицеров не осмелился не только что-либо возразить, но даже и переменить положение «смирно» на «вольно»... Со временем я узнал, что у графа Штакельберга, любезнейшего светского человека, хотя и несколько тщеславного, случались порой подобные приступы раздражительности, чуть ли не мизантропии. Но даже если ротмистр был не прав, никто из подчиненных не смел ему перечить. Слово командира считалось непреложным законом для каждого...
     Как раз сейчас и нашел на графа такой мизантропический стих. Исчерпав тему гостеприимства, он произнес несколько невразумительных фраз, как порой делает человек, потерявший мысль и надеющийся нечаянно на нее наткнуться. И тут, на свое несчастье, знакомый уже мне штабс-ротмистр Верзилов негромко кашлянул в кулак. Граф Штакельберг глянул на офицера, и лицо его осветилось злым вдохновением:
     - А вас, господин штабс-ротмистр, ваше благородие, ежели вы имеете столь сильную тягу к духовной жизни, я просил бы сменить гусарский полк на монастырь! Точно так, милостивый государь! Это же нужно отчудить такое?! Боевой гусарский офицер, Аннинский кавалер, вдруг обряжается в поповскую рясу! Мало того - он отправляется хоронить своего утомившегося товарища! Быть может, кому-то эта проделка кажется забавной? - ротмистр сделал паузу и обвел взглядом лица офицеров, казавшиеся в свете синеватого пуншевого огня мертвенно-бледными. - Нет?! И то радует! Ибо подобное поведение представляется непристойным для офицерского звания! Вот оно, опасное вольтерьянство! Ваше счастье, господин штабс-ротмистр, что господин поручик Якимов, ваш боевой товарищ, изволил тогда проснуться от холода! А ежели бы он не проснулся и спал на том кургане до сих пор?! Ежели бы его волки съели?
     Тут я увидел, как окаменели лица субалтернов, и понял, что не я один давно уже давлюсь от смеха...
     - Виноват... - по-солдатски, обреченно, пробормотал Верзилов. Но его чистосердечное раскаяние лишь подлило масла в огонь.
     - Точно так, господин штабс-ротмистр! Вы виноваты! - ухватился за это слово граф. - Вы очень виноваты, и я вами премного недоволен и желаю вас примерно наказать! Посему, милостивый государь, извольте немедленно следовать в Порицк - на гауптвахту, под арест!
     - Слушаюсь! - Верзилов вскинул два пальца к козырьку своего измятого кивера, четко повернулся через левое плечо и вышел.
     Кажется, вместе со штабс-ротмистром напрочь ушло из горницы и веселье, сопутствовавшее началу нашей пирушки. Офицеры, застывшие, подобно изваяниям, безотрывно смотрели на эскадронного, вновь опустившегося на ковер. Мне хотелось откланяться и уйти, но я не знал, как это приличнее сделать... Тут граф Штакельберг вспомнил вдруг о моем присутствии:
     - Представляете, князь, что эти умники, вольтерьянцы, придумали? Сидели, пили себе, как люди - ну и поручик Якимов несколько перебрал... Бывает, с кем не бывает - не в укор... Главное, что это почтенный человек, из нижних чинов выслужился, вахмистром был в 7-м эскадроне! Но для штабс-ротмистра Верзилова авторитетов нет! Он раздобыл какой-то ящик, какую-то ризу поповскую, взял взвод гусар - и отправился Якимова хоронить! Представляете, князь, каково?
     Объяснять, что я прекрасно могу все это себе представить, я не стал... А ротмистр продолжал с воодушевлением:
     - Нет, каково? Они тут всякой ерунды понапридумывают, а эскадронному командиру расхлебывай, ежели чего случится! Проказники, черт вас подери! - граф неожиданно усмехнулся.
     - Так ведь гусары, вашсясь! - пробасил из угла кто-то невидимый в темноте.
     - Гусары... - ворчливо согласился Штакельберг, но тут же прибавил с раздражением: - А не попы! Да-с... Не попы... - продолжал он уже раздумчиво. - Да, ха-ха, не попы! Отнюдь! Вольтерьянцы, как есть - вольтерьянцы! Даже самому господину Вольтеру не грех было бы у вас кое-чему поучиться!
     Как видно, граф имел несколько превратное представление о Фернэйском мыслителе. Он обвел подчиненных потеплевшим взглядом и заявил уже совершенно иным, отеческим, тоном:
     - Что ж вы стоите, милостивые государи? Садитесь, господа, настоятельно прошу вас! Князь, князь - прошу ко мне поближе!.. Поняли, как у них забавно все было придумано? Прямо-таки не хуже, чем в гвардии... Якимов, душа моя, как он вас похоронил-то? А?!
     Внезапный приступ черной меланхолии миновал, все поспешили подставить стволы пистолетов вновь появившимся денщикам, которые вмиг исчезли в начале «распеканции».
     - Князь! Простите меня великодушно, но, прежде чем выпить за вас, предлагаю осушить бокалы за здравие этого выдумщика - штабс- ротмистра Верзилова! -воскликнул совсем уже развеселившийся эскадронный командир. - Отличный офицер! А какой рубака - у-у-у! Но почему я его не вижу? Почему он не здесь? Уж не случилось ли с ним чего?
     - Вашсясь, вы это... под арест его изволили отправить... - аккуратно уточнил поручик Якимов, закадычный друг Верзилова.
     - Под арест? - удивился было граф, но тут же припомнил и смутился. - Ах, да... Но почему вы до сих пор молчали?! Эй, люди, кто там? Бегите, немедленно догнать господина штабс-ротмистра, приведите его сюда! Скорее!
     Через несколько минут Верзилов вновь оказался в нашем кругу. Прекрасно знакомый с причудами своего эскадронного командира, он не поспешил следовать в Порицк, а сидел на завалинке у ворот и мирно курил трубочку...
     Выпив за штабс-ротмистра, принялись пить за мое здоровье. Каждый из офицеров - а таковых в эскадроне по штату числилось шестеро - пожелал выпить со мною на брудершафт, и я обязан был осушать «кубок» до дна... Тут я искренне порадовался, что не имею с собой своих длинноствольных «кухенов», хотя и форменный кавалерийский пистолет также вмещал порядочное количество жженки...
     Выпитое за этот вечер явно превышало мои юношеские силы, так что дальнейшие события вспоминаю фрагментарно. В конце концов я добрел до другой комнаты и рухнул на душистое сено, которого навалено там было под самые окна... А опытные, закаленные в подобных переделках мои новые товарищи продолжали кутеж почти до утра, чтобы потом, прикорнув на пару часов, вовремя выйти на манежные занятия. Правило «ночь - гусарская, а утро - царское» соблюдалось у нас неукоснительно...
     Всю ночь между тем по улицам спящего села ездили конные и ходили пешие патрули - на случай, ежели, не приведи Господь, что-либо загорится или случится иная неприятность, могущая помешать офицерскому кутежу. О возможности внезапного нападения неприятеля вряд ли кто задумывался...
     ...Мы пили часто, почти каждый вечер, и винопитие, наравне с карточной игрой, являлось для нас основным способом время препровождения. Пили, разумеется, только офицеры, ибо для солдат пристрастие к чарке считалось тягчайшим грехом, за который секли немилосердно. Для офицера грехом считалось питие в одиночку, и тот, кто оказывался подвержен подобному пороку, с позором изгонялся из рядов полка...
     У нас было немало способов разнообразить свои питейные досуги. Жженка, царица гусарских кутежей, напоминавшая о суровых ратных буднях, была явлением нечастым - праздничным. А так, обыкновенно, потребление напитков шло долговременно и в строгой череде. Каждый из них мог употребляться до тех пор, пока не надоест вконец, то есть по нескольку недель. Например, офицеры изо дня в день начинали пить шампанское - и ничего иного. Затем переходили на липец, потом, несколько недель спустя, брались за очень крепкий ковенский мед - география дислокации полков накладывала свой естественный отпечаток на наши вкусы и потребности... Когда пресыща-
     лись медом, брались за мятную виленскую водку или за сладкую гданскую, а через месяц-другой отдавали должное портеру или пуншу, весьма, кстати, дорогому... Наконец, когда все известные напитки приедались, можно было для разнообразия и отдохновения создать адскую смесь из всего вышеупомянутого, что оказывалось под рукой. Полученное в результате пойло обычно изрядно сдабривали сахаром и потребляли до тех пор, пока не возникала потребность, допустим, в шампанском... Круг, таким образом, замыкался, и все начиналось вновь...
     Глава 7
     Грозовая атака.
     «Инженер-штабс-ротмистр». Пехотная служба по-гусарски
     Ночь - гусарская, а утро - царское... Служба моя в предвоенные месяцы оказалась весьма непродолжительной, но суровую эту мудрость я все же сумел усвоить в полной мере. Нередко бывало, что, прображничав всю ночь, я успевал смежить глаза лишь на рассвете, проспать час или два, затем безжалостно окатывал себя колодезной водой, надевал мундир и точно в срок был готов выполнять очередное распоряжение батальонного командира. Так как князь Мадатов желал, чтобы я скорее вошел в курс всех дел и возможно подробнее узнал жизнь батальона, поручения сыпались на меня, как из рога изобилия. То нужно было разбираться с бумагами относительно постоя, ремонта, поставки фуража и продовольствия, то присутствовать на занятиях или учениях. Разумеется, второе казалось для меня гораздо привлекательнее, ибо сидеть в седле я любил куда больше, нежели на табурете за столом.
     К сожалению, в заводе у нас были в основном занятия одиночные - выездка, рубка. Даже взводные учения проводились весьма редко, а про эскадронные и не говорю - весной 1812 года в нашем батальоне оное проходило лишь единожды...
     - Атака развернутым строем гусарского эскадрона, князь, это самое красивое зрелище из всех, виденных мною в своей жизни, -говорил Валериан Григорьевич, когда мы с ним скакали в село, где квартировал эскадрон. - Особенно, ежели атакуют александрийские гусары!
     Князь Мадатов был прав: вряд ли какой из полков сравнится с нами по красоте мундира. Если наблюдать издалека, то александрийские гусары в атаке подобны грозовой туче, стремительно и неотвратимо надвигающейся на врага. Масса черных доломанов сливается в единое целое. Развевающиеся на скаку ментики, подобны рваным краям облака, а серебро блистает, подобно зарницам... Эскадрон обнажает сабли - и полторы сотни враз сверкнувших клинков обрушиваются на неприятеля, словно испепеляющая молния. Дружное «ура!» в атаке кажется громовым раскатом...
     - А скажите мне, князь, - продолжал подполковник, - каковой вы полагаете главную цель гусарского учения?
     Вопрос этот, очевидно, мой командир почитал весьма важным, потому как даже отпустил повод, и гнедая его кобыла - у князя было несколько собственных лошадей, - грациозная, томная и ленивая, словно восточная женщина, перешла с легкой рыси на шаг. Мадатов повернулся ко мне и буквально вперился взглядом в мое лицо. Меня это удивило: вопрос казался элементарным.
     - Прежде всего, - бойко, как на экзамене в корпусе, начал я, - следует позаботиться о слаженности подразделения...
     - Вах! Князь! - почти сразу перебил Мадатов. - Оставьте ваши пажеские определения! Это в Петербурге, на Царицыном лугу, заботятся о слаженности, ранжире и прочей чепухе. У нас, армейских гусар, что главное? Удаль гусарская, лихость гусарская! В этом - сила. В этом - успех. Пусть гусар находится в рядах эскадрона, пусть останется один - в любом случае, он должен драться так, что сам черт ему не брат! Знаете, какая присказка у наших солдат есть?
     Послушайте:
     Свищет пуля - не моргни!
     Если в деле - руби смело!
     Коль в атаку повели,
     Ты коня не задержи!
     Богу душу поручи:
     Есть нужда, так уж умри!

     Немудреный этот стих, сложенный явно не Денисом Давыдовым, князь Мадатов прочел торжественным барабанным речитативом, поглядывая на меня несколько снисходительно. Сделав ударение на последнем слове, которое произнес как «умры», он картинно подкрутил роскошный ус, внезапно пришпорил лошадь и пустил ее в галоп. Коснувшись того места под носом, где усы у меня выросли впоследствии, я также задал шпоры Арапу и принялся догонять подполковника...
     __________________________
     (Продолжение следует.)




Назад

Полное или частичное воспроизведение материалов сервера без ссылки и упоминания имени автора запрещено и является нарушением российского и международного законодательства

Rambler TOP 100 Яndex