(Продолжение. Начало в № 154.)



     Учение своего эскадрона штабс-ротмистр Гельфрейх вознамерился провести на некоем поле, находящемся примерно в часе пути от села.
     - Там и место располагающее, - говорил штабс-ротмистр, - и туземцы своим любопытством досаждать не будут. Сами изволите знать, ваше сиятельство, что каждый из них так и норовит залезть под копыта...
     - Вах, Егор Иванович! - усмехнулся Мадатов. - Ну, придавите одного-двух - велика ли беда? Кто с вас спросит? Признайтесь, вас же прежде всего волнует место, я-то знаю! И это... инженерное, так сказать, обеспечение...
     - А как же без оного воевать, ваше сиятельство? – нахмурив брови, серьезно отвечал штабс-ротмистр.
     Эстляндец по происхождению, он обладал чрезвычайно редким для гусара послужным списком. Юнкерскую свою службу Гельфрейх начинал не в кавалерии, как почти все наши офицеры, и даже не в гвардейской пехоте, подобно некоторым, но в инженерах. В качестве юнкера инженерного корпуса он проделал Прусский поход, затем некоторое время служил в конно-пионерах, воевал с турками и даже как инженер обеспечивал взятие крепости Браилов.
     А потом он почему-то перешел в гусары. В 23 года Гельфрейх уже был штабс-ротмистром и командовал эскадроном - завидная карьера! Но даже став по-настоящему лихим конником, штабс-ротмистр не спешил забывать инженерную науку и, как мне рассказали, всегда старался позаботиться об этом самом «инженерном обеспечении» боя. Если другие эскадронные начальники старались проводить учения и занятия на местах ровных и гладких, Егор Иванович, напротив, выбирал самые неудобопроходимые ландшафты. Его гусарам вечно приходилось преодолевать ручьи, пробираться через болота, продираться сквозь кустарник, порой даже строить подобие переправы через какую-нибудь речонку... Не было случая, чтобы его эскадрон атаковал «сверху вниз», ибо противник у Гельфрейха обязательно занимал господствующие высоты, так что иной раз гусарам приходилось вести коней в поводу, дабы взобраться на возвышенность...
     Стоит ли говорить, что мало кому в эскадроне приходились по сердцу инженерные пристрастия командира. Люди нередко ворчали себе под нос, ибо вслух обсуждать распоряжения эскадронных начальников у нас заведено не было... Зато впоследствии, когда довелось сражаться с неприятелем и под копытами наших коней оказались не ровные заливные луга, но та самая «пересеченная местность», гусары Гельфрейха всех быстрее находили проход через болото, умели переправляться через реки, знали, как атаковать высоты... Соответственно потери в его эскадроне оказались несколько меньшими, нежели в других. Лишь тогда люди и офицеры по-настоящему оценили своего командира, этого сдержанного, суховатого эстляндца, которого ранее почитали чудаком, педантом и занудой...
     Выслушав доклад, князь Мадатов распорядился вести эскадрон к облюбованному штабс-ротмистром месту. Пошли на рысях, и за десять минут преодолели два километра, после чего сменили аллюр и двинулись шагом... Дорога была разбитой, еще не совсем просохшей, идти коням было неудобно. Небо над нами казалось под стать дороге - уныло-серое, оно нависало над землей низкими рваными облаками...
     Почти вплотную к шоссе подступал кустарник, и я, мельком скользнув по нему взглядом, с досадой подумал, что следовало бы пустить Арапа по обочине, да нельзя. Но что-то в этих кустах задержало мое внимание и заставило посмотреть туда вновь. Глянув повнимательнее, я увидел, что и кусты, и ветви деревьев за ними покрылись словно бы какой-то дымкой, пеленой, и понял, что это проклевывается первая весенняя листва, которую в ту пору еще оставалось ждать и ждать в Петербурге! Специально, чтобы получше ее рассмотреть, я подъехал к самой обочине дороги... Нежные, светлые, только пробивающиеся листики резко контрастировали с грязной разбитой дорогой и низкими облаками. Но мне подумалось, что вскоре эта столь беззащитная сейчас листва сможет раздвинуть почти соединившиеся небо и землю, развести их на то расстояние, которое вместит потом и яркое солнце, и ясную небесную лазурь, и густое изумрудное разнотравье... Я был молод, так что не след удивляться тем поэтическим образам, которые порой возникали в моем воображении. Конечно, я вспомнил про Julie и представил себе, как мы с ней будем выезжать на прогулки и скакать стремя в стремя по цветущим лугам, разговаривая о чем-то важном или неважном, либо кататься на лодке по черной, заросшей желтыми кувшинками воде речки-старицы...
     Нежно-зеленые листья представились мне визитными карточками, которые прислало лето, дабы известить всех о неизбежности своего появления. Так, приближаясь ко дню расчета, присылает свою визитную карточку должнику безжалостный кредитор... Мне стало смешно, ибо я понял, что совершенно зарапортовался, сравнивая лето с кредитором, да еще и безжалостным!
     Знал бы я, как близок оказался от истины в этом сравнении, ибо грядущее лето в действительности оказалось безжалостным и многих заставило уплатить по счету сполна, - это было лето 1812 года.
     - И охота ему в такую даль переться! - проворчал, возвращая меня к действительности, подъехавший корнет Антон Пентковский, скромный и застенчивый юноша, мой ровесник, совсем недавно произведенный из полковых портупей-юнкеров. - Возле деревни полей мало, что ли?
     Вопрос был сугубо риторический, отвечать не требовалось.
     - А что, ваше сиятельство, - вдруг предложил корнет, - не метнуть ли нам банчишку, пока суд да дело?
     Оценив шутку, я рассмеялся, хотя Антон даже не улыбнулся.
     - Делать нечего, - продолжал он, - дорога дальняя, еще минимум полчаса шагом плестись будем, пока опять на рысь не перейдем... Я-то нашего эскадронного знаю: он до учения старается лошадей не утомлять. Это потом в поле и коням, и нам достанется. А сейчас - ни-ни! Так не возражаете? Метнем, пока есть время?
     Я согласился, хоть и побаивался попасть впросак, сделавшись жертвою какого-либо известного гусарского розыгрыша и притчей во языцех для всего полка. Однако корнет очевидно обрадовался и, заложив повод в левую руку, тут же подхватил свою ташку, крытую черным сукном с красным государевым вензелем, вынул оттуда и распечатал колоду карт. Сделав это, он вежливо предложил мне метнуть. Я, разумеется, отказался - уже не потому, что опасался провокации, но из-за того, что не мог взять себе в толк, как играть, сидя в седле?
     Тогда Пентковский, не выпуская из рук повода, перетасовал карты и сказал, держа колоду в левой руке:
     - Изволите поставить, князь?
     - Семерка пик! - назвал я.
     Насколько известно, автор изумительной «Пиковой дамы» в ту пору был еще совсем дитятей, однако и без него игроки любили поставить на семерку. Зато потом «тройка, семерка, туз» превратились в повальное увлечение...
     Итак, я выбрал семерку.
     - Отлично! - отвечал корнет только для того, чтобы что-нибудь ответить, и принялся метать, делая это весьма оригинальным образом: - Шестерка червей - направо, - сказал он и, сняв карту правой рукой, сунул ее между правой своей ногой и седлом. - Валет пик - налево, - и он убрал карту под левую ногу. - Восьмерка пик - направо... Тройка бубен - налево...
     Корнет метал карты с такой поразительной ловкостью, что я не мог не выразить ему своего восхищения.
     - Благодарю вас, князь! - отвечал Пентковский. - Но это, поверьте, совсем не сложно - все дело в практике. А господин штабс-инженер-ротмистр нам таковой предоставляет предостаточно...
     Такое прозвище эскадронного командира мне очень понравилось.
     - О! Ваша семерка выиграла! - воскликнул Антон, показывая мне карту. - Поздравляю, ваше сиятельство, с почином! Продолжим?
     - Без сомнения!
     И мы продолжали игру, которая шла с переменным успехом. Ставки, разумеется, были весьма невелики. Вообще надо сказать, что хоть и играли мы часто и, разумеется, не только в седле, но и вечерами, между собой, делалось это отнюдь не для выигрыша, но с целью скоротать время. Никто из нас не выигрывал состояний и не проигрывался в прах... Иное дело, когда кто-либо из старых гусар садился за зеленое сукно в помещичьей усадьбе: тут уже на кон ставилось все - от усадебного дома до последней нательной рубахи...
     Раздался сигнал трубы - эскадронный распорядился перейти на рысь. Сменив аллюр, Пентковский, однако, игры не прекратил и преспокойно разбросал колоду направо и налево. Причем на сей раз, это я помню точно, Фортуна улыбнулась именно ему.
     ...Довольно скоро я не хуже Антона выучился метать банк, не слезая с седла, и понтировать на рыси... Умение это весьма пригодилось мне во время кампании, когда полк наш попеременно находился в авангарде и в арьергарде и мы порой сутками оставались в седле, ожидая появления неприятеля. Картеж весьма скрашивал это однообразное времяпрепровождение...
     Из перелеска эскадрон выехал на полевую дорогу, по обеим сторонам которой бурела прошлогодняя трава. Далеко впереди высился курган, близ которого штабс-ротмистр Гельфрейх задумал проводить пешие учения. Вернее сказать, он только избрал это место, а вот идея учить гусар пехотной науке принадлежала какому-то петербургскому мудрецу с генеральскими эполетами и голубой кавалерией... Не берусь сказать, в скольких таких учениях я участвовал впоследствии, но то, что на войне мне ни разу не приходилось атаковать в пешем строю, - это точно.
     Сколь все же поразительна человеческая природа! Ничто не может удовлетворить нас в полной мере, никогда не бываем мы довольны настоящим - и как жалеем его, когда оно становится прошлым... Буквально только что эскадронные офицеры ворчали, что приходится долгое время пребывать в седле, но прозвучавшая команда спешиться ничьей радости не вызвала.
     Звеня саблями и шпорами, негромко поругиваясь, чтобы не услышал командир, гусары привязывали лошадей к заранее сбитой коновязи, строились и равнялись в шеренгах, делая это с видимой, подчеркнутой неохотой. В седле остались эскадронный и мы с князем Мадатовым.
     Вскоре уже гусары стояли тремя линиями - так строятся полки тяжелой пехоты, гренадеры - фронтом к кургану. Ветер трепал белые султаны на киверах, силился приподнять рукава и полы ментиков. Штабс-ротмистр поднял руку, затянутую в белую перчатку, затем опустил ее на эфес сабли. Все замерли. Трубачи вскинули трубы и, раздувая покрасневшие щеки, сыграли «Предварительный сигнал к атаке».
     Все подтянулись, приосанились. Я посмотрел на офицеров: как резко переменились они в считаные минуты. Куда подевалось недовольство, где скептические усмешки, с которыми совсем еще недавно они говорили о предстоящем учении? Корнет Пентковский стоял впереди своего взвода, и я даже не сразу сумел признать его отрешенное, сосредоточенное лицо. Позднее я узнал, что именно такие лица делались у нас перед настоящей атакой...
     Не следовало, однако, удивляться данной перемене. В офицерском кругу можно было откровенно говорить про все и обо всем высказывать собственное суждение. Но теперь офицеры стояли перед своими людьми, которым лишнего знать и думать не положено. И не дай Бог, ежели бы кто из нижних чинов попробовал спросить, к чему гусару пехотная наука! В лучшем случае он получил бы по физиономии от унтер-офицера, а в худшем, более вероятном, был бы нещадно дран за умничанье. «За вольтерьянство» - как сказал бы граф Штакельберг.
     Взлетела и опустилась командирская сабля. Трубачи протрубили сигнал к атаке. Офицеры обнажили клинки, гусары взяли карабины «на руку» - левая рука, держащая оружие за цевье, согнута в локте перед грудью, правая, держащая штуцер за приклад, вытянута вдоль бедра. Шеренги двинулись в сторону кургана.
     Штабс-ротмистр Гельфрейх, гарцуя на красивом вороном коне, то выезжал перед строем и, проскакав от фланга до фланга, уносился вперед саженей на сто-сто пятьдесят и замирал в ожидании, то отставал и следовал за эскадроном сзади... Субалтерны шли впереди взводов, грозно размахивая саблями, а унтера следовали за фронтом и подгоняли отсталых солдат пинками и ударами ножен.
     Потом строй остановился, первая шеренга вскинула карабины, дала недружный залп и продолжала атаку.
     - Вах, князь, что ни говорите, а гусары пешком атаковать совсем не могут! - поморщившись, заявил батальонный командир. Прозвучало это так, словно бы я горячо отстаивал противоположную точку зрения: - Вам бы посмотреть, как мы в преображенцах при покойном государе императоре ходили! Вот это было... Не строй - живая стена! Что на вахтпараде, что на учении - шелохнуться не моги! Ежели залп давали - все кряду. А гусары... Ну что гусары?! Вах, кому это надо? - Валериан Григорьевич обреченно махнул рукой, а я пробормотал в ответ безличное «разумеется»...
     Тут эскадрон вновь остановился, и солдаты принялись торопливо заряжать карабины. Каждый извлек из лядунки патрон, скусил и сплюнул верхнюю его часть, высыпал немного пороху на полку и закрыл ее, а остальное зелье насыпал в ствол, куда затем был опущен и плотно забит шомполом пыж. Зарядив ружья, гусары вновь дали нестройный залп, и шеренги пошли опять...
     До подножия заветного кургана казалось уже не столь далеко, порядка сотни саженей, как атакующим открылась неожиданная преграда: поле на их пути пересекал ручей, протекавший в лощине, густо заросшей ивняком. Над рядами пронесся тихий стон...
     - Ну-ка, князь, глянем, что там Егор Иванович придумал, - предложил батальонный.
     Тронув коней шпорами, мы обогнали строй и подскакали вплотную к препятствию. В глубину овраг казался не более сажени, но имел обрывистый край, так что спуститься туда можно было, только спрыгнув. Кустарник был настолько густой, что ручей едва лишь просматривался за начинавшими зеленеть ивовыми ветками. Такую преграду с ходу, единым махом, не преодолеешь, да и обойти ее было бы трудно, ибо овраг тянулся приблизительно на полверсты в обе стороны...
     Гусары приближались. Мы с князем оказались впереди шеренг, поэтому стволы карабинов были направлены прямо на нас. Ментики трепетали за спинами идущих, белые султаны покачивались в такт ходьбы. Вид у атакующих был весьма боевой, однако на лицах солдат я не смог прочитать ничего, кроме раздражения... В седле гусар чувствует себя совершенно по-иному!
     Когда до оврага оставалось десятка два саженей, эскадронный вдруг резко осадил коня и крикнул:
     - Господа офицеры, ко мне! Нижним чинам - продолжать атаку!
     Офицеры собрались у обрыва, правее атакующих шеренг. Туда же подъехали и мы с Валерианом Григорьевичем. Штабс-ротмистр доложил князю:
     - Хочу поглядеть, на что годятся мои люди! Пусть самостоятельно разбираются, что делать дальше...
     Я подумал, что Егор Иванович несколько лукавит и щадит самолюбие офицеров, которые могут сплоховать, растеряться перед препятствием. Разумеется, в конном строю такового бы не случилось.
     - Весьма верно, господин ротмистр! - одобрительно отвечал князь Мадатов, который понял все гораздо лучше меня.
     Тут как раз гусары достигли края оврага, и более-менее стройные дотоле ряды сбились в кучу. Валериан Григорьевич аж встал на стременах, наблюдая, что будет дальше и как люди выйдут из столь затруднительного положения. Несколько человек, наиболее отчаянных, спрыгнули вниз, попытались проломиться через кустарник, но это у них не получилось. Гусарский мундир - отнюдь не егерский, чем-нибудь да обязательно зацепишься... Видя тщетность усилий своих лихих товарищей, солдаты, оставшиеся наверху, растерялись. Однако не зря «штабс-инженер-ротмистр» устраивал им различные каверзы на всех занятиях - заминка долгой не была.
     - Братцы! В сабли! - крикнул вдруг кто-то наиболее сообразительный, и призыв этот подхватили еще несколько голосов: - Руби! Прорубайся! Саблями ее, подлюку!
     Тут же еще человек двадцать спрыгнули в овраг, в руках у них заблистали светлые полосы сабель, и пошла настоящая гусарская работа. Что-что, а рубить лозу наши люди умели...
     Я увидел, как заулыбались эскадронные субалтерны, с торжеством поглядывая на батальонного и эскадронного командиров. Но ежели князь тоже улыбался, молодцевато подкручивая усы, то лицо эстляндца оставалось хмурым. Он внимательно наблюдал, как люди спрыгивают в лощину, где уже стало тесно, как мелькают сабли, и, казалось, чего-то ждал... Потом, когда белые султаны появились уже на противоположной стороне оврага, штабс-ротмистр вдруг пришпорил коня и поскакал к эскадрону.
     - Отставить! - на ходу кричал он. - Вахмистр, строй людей!
     Если допрежь того гусары с явной неохотой шли в атаку, то сейчас они вылезали из оврага с еще большим нежеланием, настолько захватила всех горячка боя. Солдаты неторопливо карабкались наверх, долго строились и поправляли обмундирование. Наконец, эскадрон вновь разобрался в три шеренги.
     - Чарка водки тому, - сказал Гельфрейх, - кто объяснит, что произошло бы с вами в бою и что должно сделать, дабы такового не произошло?
     Заковыристый этот вопрос поверг гусар в недоумение. Они заговорили, заспорили, пока не вышел из строя коренастый унтер:
     - Дозвольте, вашбродь? - спросил он и уверенно отвечал: - Стало быть, ежели пехотные на нас вот так из оврага полезут, мы их враз порубаем. Они ж как голенькие будут! Или же постреляют их всех, ежели, к примеру, егеря с нами будут. Посему, вашбродь, следовало бы им переправу огнем прикрывать - другой коленкор, стало быть...
     Хитрый, видать, мужик был этот унтер, с чувством понятного кавалерийского превосходства рассуждавший о какой-то абстрактной пехоте. Мол, мы-то, гусары, молодцы, а пехотные бы сплоховали...
     - Дельно! - согласился штабс-ротмистр, и тут впервые за все время занятия его тонкие губы тронула улыбка. - Вахмистр! После боя - чарку не в зачет! А сейчас: третья шеренга - огонь залпами, две первые - атаковать через ручей!
     Сказав это, Егор Иванович поворотил коня и вернулся к нам.
     - Молодец, ротмистр, вах, молодец! - протянул ему руку князь. - Вот это я понимаю! Это - учение! А то что: бегают, стреляют, и у всех одна мысль, как бы поскорее все закончить и напиться!
     Слова эти вызвали внезапное оживление среди субалтернов. Валериан Григорьевич хотел на это что-то сказать, но тут грохнул залп: третья шеренга прикрывала продвижение двух первых. Через минуту - еще один, и еще. Над ручьем и кустами поплыл голубоватый пороховой дым... Вскоре первые из атакующих выбрались на противоположную сторону оврага и стали торопливо строиться в шеренгу. Выстроившись, теперь уже они дали залп в направлении кургана, и залп этот как бы послужил сигналом для третьей шеренги. Арьергард мигом скатился в овраг и пошел по пути, проложенному их товарищами... Тем временем две первые шеренги уже продолжали наступление.
     - Господа офицеры! - возвысил голос Гельфрейх, сияющий, как именинник. - Благодарю вас! Можете возвращаться к своим подразделениям!
     Субалтерны побежали к обрыву, а мы с князем сделали порядочный крюк, прежде чем обнаружили удобное для переправы место... Когда же мы вновь возвратились к эскадрону, то увидели, что штабс-ротмистр, сдерживая коня, который вертелся и приплясывал, сам ведет гусар на приступ:
     - Ребята! На штурм! - кричал Егор Иванович. - Не посрами чести александрийского гусара! Что захватите - все ваше!
     Тут он дал жеребцу шпоры, а солдаты, сломав шеренги и не закричав, а, скорее, зарычав «ура!», ринулись на штурм кургана.
     Иные из них падали, спотыкались, но тут же вскакивали на ноги и спешили вперед, стремясь догнать и обогнать товарищей. Офицеры не поспевали за ними и заметно отставали... Меня удивила такая внезапная прыть нижних чинов, но объяснение тому нашлось достаточно скоро. Оказывается, на вершине кургана солдат ожидал приготовленный по распоряжению эскадронного командира бочонок водки...
     В некотором отдалении от солдатской стоянки были расстелены на траве ковры, у которых, откупоривая бутылки вина и расставляя бокалы и закуски, хлопотали офицерские денщики. Учение завершилось великолепным кутежом на природе... Поднимая бокал за здравие «штабс-инженер-ротмистра» Гельфрейха, князь Мадатов тогда сказал, что и в пехотной службе могут быть свои приятности - если, разумеется, она организована по-гусарски...
     Глава 8
     
     Не прошло и месяца в полку, как из недавнего камер-пажа и петербургского гвардейца, коим являлся я ежели не по формальной принадлежности, то по всей своей сущности, я превратился в настоящего армейского гусара. Новые мои товарищи более не чинились со мной в общении, с французского языка я почти полностью перешел на русский, общеупотребительный в нашей среде, и отнюдь не чурался любимых гусарских забав - метнуть на досуге банчок или заглянуть на дно очередной бутылки... Свой щегольской мундир, пошитый у Rode, я давно уже повесил на стену в комнате и укрыл его от пыли рогожей - за неимением комода, а сам, по общему обычаю, ходил в солдатском доломане, смущаясь, правда, его новизной, ибо дуламы других офицеров приобрели от старости рыжий оттенок.
     По совету штабс-ротмистра Верзилова я завел себе «дядьку» - бывалого унтера из 3-го эскадрона, под руководством которого превзошел всю рекрутскую науку. На водку для своего наставника я не скупился, а он, в свою очередь, старался передать мне все свои гусарские познания, так что уже в самое короткое время я научился работать саблей и мог управиться с любой полуобъезженной солдатской лошадью...
     Как и большинство наших офицеров, я теперь не чурался собственноручно оседлать или расседлать коня, вычистить его, растереть после проездки, напоить и задать ему корма... Выходя на занятие с эскадронами, я перестал быть сторонним наблюдателем и добровольно занимал в строю место субалтерн-офицера, выполняя все его обязанности. Князь Мадатов одобрительно смотрел на мои экзерци-ции, потому как бумажной моей работе они не мешали...
     Категорически возражу, ежели кто решит, что я подделывался под нравы окружающего меня общества. Отнюдь нет! Я просто жил той жизнью, которая в данных условиях была единственно естественной, и не слишком отвлекал себя воспоминаниями о прошедшем и несбывшемся.
     Однако в конце мая все изменилось в одночасье...
     Как-то вечером, когда я собирался навестить своих приятелей в эскадроне майора барона Розена, в окно моей избы постучался ординарец батальонного командира, расторопный малый, взятый в солдаты из городских мещан:
     - Ваше сиятельство! Тут их сиятельство приказали вашему сиятельству пакет передать! - доложил он с многозначительностью, характерной для приближенного к начальству человека.
     - Спасибо, братец, - отвечал я, приняв конверт, запечатанный сургучом, и втайне недоумевая, зачем нашему князю понадобилось разводить подобный официоз.
     Обычно батальонный командир звал меня к себе и передавал все необходимое на словах. Нередко Валериан Григорьевич и сам запросто заглядывал на огонек в мое жилище - то по службе, а то и так, посидеть, вспомнить былое. Страсть к воспоминаниям присуща любому гусару, вне зависимости от его чина, возраста и категории слушателей - главное, чтобы таковые сыскались.
     - Ступай! - кивнул я солдату и вознамерился было возвратиться в избу, но ординарец Мадатова вдруг почтительно возразил:
     - Ваше сиятельство! Их сиятельство изволили распорядиться, чтобы ваше сиятельство изволили прочесть сие послание немедленно, и я мог о том доложить их сиятельству! - замысловатую эту фразу, обильно оснащенную «сиятельствами», гусар выговорил на едином дыхании.
     Все это было несколько необычно, и я поспешил сломать печать. В конверте оказался лист плотной голубоватой бумаги, на котором под несколькими строками, написанными витиеватым писарским почерком, стояла подпись полкового командира Ефимовича, а совсем не князя Мадатова. Полковник предписывал мне поутру отправиться во Владимир-Волынский, «столицу» соседнего уезда, чтобы получить пакет из штаба 3-й армии. Ввиду особой важности и спешности данного поручения мне следовало о том никому не рассказывать и выезжать на рассвете - верхом и без сопровождения. Батальонный командир уже извещен о данном мне поручении.
     Текст послания показался мне странным. Еще более смутило указание, изложенное в последней строке: быть обмундированным в сюртук. Этот род долгополой форменной одежды был нелюбим гусарами уже за одно свое название: «сюртук пехотного покроя». К тому же он был весьма неудобен для верховой езды...
     Дочитав, я посмотрел на ординарца и по выражению его лица понял, что тому очень хотелось узнать, о чем повествует доставленное им послание.
     - Доложи его сиятельству, что я с письмом ознакомлен. Затем загляни к барону Розену и скажи, что служебные обязанности потребовали моего присутствия в штабе батальона. Понял? Вот, возьми на водку и ступай!
     Лицо гусара озарила радостная улыбка, и он, ловко подхватив монету, помчался выполнять приказание. Мне же оставалось вернуться в избу, чтобы проверить и зарядить пистолеты - это важное дело лучше не доверять никому, - а также приказать денщику подготовить к утру ненадеванный сюртук, темно-зеленые чакчиры и черную с алым околышем фуражку моего полка...
     Чуть свет уже по-летнему погожим утром, когда солнце над горизонтом поднялось лишь до уровня глаз и казалось белым, нестерпимо ярким, а по дворам истошно горланили петухи, я выехал в сторону Владимира-Волынского.
     Порицкие обыватели были уже на ногах. Люди выгоняли коров в стадо, чем-то занимались у себя на дворах, куда-то отправлялся целый тележный обоз... Наш полк, за исключением часовых, еще спал, и потому я, одинокий всадник, приковал к себе общее внимание, и не одна пара глаз долго смотрела мне вслед. Однако любопытствующие мещане меня не интересовали: за время, проведенное в Порицке, я научился вообще их не замечать...
     Освещенные пронзительными солнечным лучами, все предметы вокруг - деревья и заборы, избы, бредущие вдоль дороги коровы -отбрасывали на землю длиннейшие темные тени, и казалось, что мир состоит всего из двух цветов, белого и черного. Белый солнечный свет словно боролся с им же созданной почти ночной чернотой теней. Только голубоватые обрывки туманных облаков, на рассвете опустившиеся на землю и задержавшиеся кое-где в низинах, свидетельствовали о том, что не все так просто и двухцветно вокруг, что есть еще нечто эфемерное, почти скрытое от нашего взгляда...
     Просохшая дорога пылила немилосердно, но пыль клубилась позади, а я, переводя коня с шага на рысь и затем обратно, с наслаждением вдыхал свежий и чистый воздух. Нельзя, правда, утверждать, что настроение мое было безоблачным, подобно утреннему небу: внезапная поездка за пакетом не очень пришлась мне по нраву. Что-то здесь было неясно, недоговорено... Получив уже некоторый опыт службы, я понимал, что данное поручение может как бы зацепить и повести за собой другие и сия командировка, выбившая меня из привычного ритма жизни, может оказаться весьма продолжительной...
     Путь до Владимира-Волынского был не очень долог, и мой легкий на ногу Арап даже не успел притомиться, когда вдали показались неказистые хаты предместья. Гораздо ближе, за поворотом дороги, я разглядел недвижимо стоявшую на обочине коляску, запряженную парой лошадей. Одинокий экипаж, стоящий при дороге в столь ранний час, не мог остаться незамеченным мною, и я даже понадеялся, что это возвращается в отеческое поместье какая-нибудь хорошенькая институтка из Петербурга и с ее повозкой приключилась неисправность... Невольно пришпорив коня, я ускорил его бег, и вскоре взор мой смог определенно различить небольшую двухместную бричку, в кузове которой, к моему разочарованию, сидел единственный пассажир, а барышни, как известно, в одиночку не ездят...
     Заслышав нарастающий топот копыт, человек в бричке привстал, затем сошел на дорогу, и я вполне смог его разглядеть: это был пехотный штаб-офицер в форменном сюртуке с красным воротом и золотыми эполетами. Очевидно, он сам правил лошадьми - ни кучера, ни денщика поблизости я не приметил... Это было весьма странно, но не более того, и я отнюдь не должен был сдерживать резвость Арапа в угоду собственному любопытству. Что мне за дело до незнакомого «штаба», равно как ему - до меня? И вообще, служа в гусарах, я уже научился глядеть на пехоту с понятным превосходством. Недаром говорится: «пеший конному не товарищ».
     Но только я вознамерился задать шпоры коню и с александрийской лихостью проскакать мимо странного путешественника, как вдруг офицер неторопливо вышел на дорогу и встал у меня на пути, предупредительно подняв руку в белой перчатке. Мне пришлось натянуть повод и остановить коня - ведь это был хоть и пехотный, но все же штаб-офицер, и следовало подчиниться. И вообще я уважаю храбрых людей, а встать на дороге скачущего галопом аргамака может далеко не каждый.
     - Утро доброе, ваше сиятельство! - сказал незнакомец, словами этими и приветливой улыбкой давая понять, что ожидает именно меня.
     Он был невысок ростом, широк в плечах и казался даже несколько полным. Скуластое лицо его, отмеченное морщинами у глаз и складок рта, свидетельствовало, что он уже разменял пятый десяток. Взгляд у офицера был очень внимательный, я бы даже сказал - пронизывающий, хотя улыбался он весьма дружелюбно. Лоб его был прикрыт шляпой, надетой «с поля», то есть углом вперед, как носили треуголки адъютанты и штабные, ибо строевые офицеры надевали шляпы подобием равнобедренного треугольника. На белом сукне эполет с тонкой золотой бахромой по краям значилась цифра «18», что свидетельствовало о принадлежности незнакомца к дивизии князя Щербатова, входившей в корпус генерала от инфантерии графа Каменского.
     Я, по своей адъютантской должности знакомый со многими документами и приказами, уже знал, что два или три дня тому назад этот корпус был передан в состав нашей 3-й армии из 2-й Западной армии князя Багратиона.
     - Желаю здравствовать, господин полковник! - отвечал я и, понимая, что встреча сия отнюдь не случайна, спешился.
     Пожав мне руку, штаб-офицер назвал себя подполковником Филипповым, начальником разведывательной службы 18-й дивизии. Затем он достал конверт, залепленный четырьмя кроваво-красными сургучными печатями, на котором значилось: «Его сиятельству Александрийского гусарского полка корнету князю Несвицкому». Текст послания, подписанного опять-таки моим полковым командиром, гласил, что мне следует временно, до особого указания, поступить в распоряжение командующего 18-й дивизией. Худшие мои предположения начали сбываться немедленно - поездка явно становилась продолжительной. Я вздохнул и опустил руку с листком вниз. Тогда заговорил подполковник:
     

     (Продолжение следует.)