-Простите, князь, что встреча наша окружена таким ореолом таинственности! Дело, однако, у нас с вами весьма важное, и знают о нем всего лишь несколько человек в штабе 3-й армии. Даже полковнику Ефимовичу известно не более того, что он написал вам в обеих бумагах, - на предпоследнем слове Филиппов сделал ударение, желая, очевидно, лишний раз доказать, что ему известна вся предыстория этой моей поездки. Затем он вдруг предложил: - Давайте, ваше сиятельство, не будем здесь стоять: как говорится, в ногах правды нет. Прошу в мою коляску и прокатимся в сторону вон той живописной рощи...
     На мой взгляд, рощица, на которую указал подполковник, ничего из себя особенного не представляла. Зато она находилась на порядочном удалении от главного тракта, и там, как я понял, мы без помех могли продолжать разговор. Происходящие события начинали обретать для меня некоторый смысл, и не скажу, чтобы все это мне очень уж нравилось... В те времена офицеры относились к разведке и разведчикам с некоторым предубеждением, быть может, потому что имели об этой службе весьма смутное представление.
     Арап, привязанный поводом за поручень брички, бежал позади, а мы с Филипповым, который сам уверенно правил парой, проехали проселком около версты, скрашивая путь незначащим светским разговором. Но лишь только коляска достигла рощицы, мой нечаянный спутник перешел на иной деловой, даже жесткий тон:
     - Князь, я вынужден вас официально предупредить и даже просить у вас слова офицера, что ни про этот разговор, ни про дальнейшие события вы никому ничего не расскажете. То, что вы узнаете сейчас и впоследствии, должно оставаться при вас. Иначе это может повредить многим людям...
     ...Те люди, о коих говорил мне подполковник Филиппов, давно уже сошли в могилу. События двенадцатого года стали достоянием истории и частично стерлись из памяти русского народа за последующими войнами бурного XIX века не столь, к сожалению, для нас успешными. Шесть десятилетий я, верный своему слову, никому ничего не рассказывал о некоторых известных мне происшествиях двух недель, предшествовавших вторжению армии Наполеона на нашу землю. Между тем в иностранной прессе мне не единожды приходилось встречать истории о хитроумных бонапартовых лазутчиках, якобы весьма вольготно ощущавших себя как в России, так и по всем прочим европейским землям.
     Считаю, что время и обстоятельства освобождают меня от данного обязательства и не хочу унести в могилу свои знания. Впрочем, таковых было совсем немного, да и некоторые подробности, мне думается, следует опустить даже сегодня...
     - Даю слово! - отвечал я. - Но, parole d’honneur, господин полковник, мне бы не хотелось заниматься какими-то делами, несовместимыми с понятиями офицерской чести...
     Филиппов не дал договорить:
     - Mazette, mon chere prince! - воскликнул он, насмешливо улыбаясь. - На каком основании вы изволите полагать, что я такой же русский офицер, как и вы, могу предложить вам нечто противное понятиям чести? Нет, ваше сиятельство, вы глубоко заблуждаетесь! Наоборот, противно понятиям чести будет не выполнить то задание командования, которое я уполномочен вам передать. И выполнить его вы должны так, чтобы сказать, подобно древним героям, которыми вы, несомненно, восхищались в корпусе: «Feci quod potui, faciant meliora potentes!»... Поверьте, что спорить о моральности разведки можно до бесконечности. Но она есть, она была всегда, и горе тому полководцу, который небрежет разведывательной службой...
     ...Гораздо позднее я узнал, что как раз в ту пору в рядах русской военной разведки служили лично известные мне блестящие кавалергардские офицеры, честнейшие люди и знаменитые в будущем генералы, comme il faut в полном смысле этого слова - Александр Иванович Чернышев, Михаил Федорович Орлов, Владимир Иванович Каблуков и иные, немало сделавшие для того, чтобы русское командование могло как можно больше узнать о планах Наполеона. Несколько позже прекрасным военным разведчиком, выполнявшим поручения самого государя Александра I, станет мой корпусной сотоварищ - выше упоминавшийся мною Павел Иванович Пестель, столь трагически кончивший свои дни и также, кстати, числившийся в рядах Кавалергардии...
     - Но, князь, еще горшее горе тому военачальнику, который забывает о существовании разведки у неприятеля, - продолжал мой собеседник. - Противник быстро вызнает его секреты, нанесет сокрушительный удар в самое уязвимое место и именно в тот момент, когда никто не ожидает. Минувшие кампании в Европе - ярчайшее тому подтверждение. Вспомните, князь, как позорно сдали австрийцы Ульм и Вену в 1805 году, что и предопределило для нас Аустерлиц! А ведь этот фантастический успех Наполеона всецело принадлежит его разведке... Увы, про то вам в Пажеском корпусе не рассказывали...
     - Насколько я понимаю, вы предлагаете мне...
     - Думаю, вы несколько ошибаетесь в своем предположении. Я не стану предлагать вам становиться агентом российской военной разведки, - мягко перебил подполковник, чем очень меня смутил, ибо верно угадал мое предположение. - Однако наш выбор остановился на вас затем, чтобы предложить вам не менее сложную и ответственную задачу. Недаром я говорил, что нельзя забывать о разведке противника. Вам, ваше сиятельство, предлагается скрестить шпагу с агентами императора Наполеона Бонапарта!
     Слова эти прозвучали выспренно и нарочито, но именно таковые и были нужны, чтобы убедить меня, юного офицера, хотя бы одной ногой ступить на тропу того, что в нынешние времена именуется «контршпионажем»...
     Подробное изложение нашей последующей беседы заняло бы слишком много места и, на мой взгляд, оказалось бы весьма утомительно для читателя. По этой причине я постараюсь пересказать все, как помню, своими словами.
     Итак, говорил подполковник, неприятель, готовясь в самом скором времени вторгнуться в Российские пределы, предваряет грядущий поход небывалой активностью секретной службы и наводнил наши приграничные земли своими тайными агентами. Понимая, что для меня, непосвященного, эти утверждения звучат голословно, Филиппов дал мне прочесть два документа, несказанно меня поразившие... По счастью, имея впоследствии возможность познакомиться с архивами 3-й армии, я отыскал оба этих письма:
     «№107 По секрету.
     Господину генерал-майору
     18-й пехотной дивизии командиру
     и кавалеру князю Щербатову.
     По полученным сведениям известно, что французское правительство намерено между прочими эмиссарами своими, отправить в Россию через границу у Каменец- Подольского поручика легко-конной гвардии Ван-дер-Нота, который приметами: От роду 23-25 лет, мал ростом, смугл лицом; он человек весьма хитрый, был несколько раз в Санктпетербурге, говорил на многих языках и употреблялся после французским министром полиции, почему и предлагаю вашему сиятельству принять всевозможные меры, дабы в случае ежели бы вышеупомянутый Ван-дер-Нот явился где-либо в местах квартирного расположения вверенной вам дивизии, то остановя его, доставить ко мне немедленно, за строжайшим караулом.
     Генерал от инфантерии
     Граф Каменский.
     №5.
     Мая 1-го дня 1812 года. Г.Ковель.
     По собственной канцелярии корпусного командира.»
     «№ 108 По секрету.
     Господину генерал-майору
     командующему 18-й пехотной
     дивизиею и кавалеру
     князю Щербатову.
     Сорок два человека французов, знающие говорить по-русски, назначены прокрасться в нашу армию, в виде эмиссаров. Двенадцать человек должны отправиться, тому уже месяц, в Константинополь. Некто, известный Марго, также француз, который находился в Эрфурте во время пребывания там Государя Императора и которому предлагали переселиться в Россию, как искусному в гидравлике, должен уже уехать или приготовиться к отъезду из Парижа. Он назначен французским правительством в управление скрытными поисками вышесказанных лазутчиков, а потому в обязанность вменяю поручить вашему сиятельству усугубить осторожность, дабы все вообще подданные иностранных держав, имеющие показаться в местах квартирного расположения войск вверенной вам дивизии, были замечаемы со всею строгостью. И буде бы в числе приезжающих могли быть открыты люди, принадлежащие к числу вышеозначенных французских эмиссаров или же обнаруживающие и из жителей здешних, хотя малейшее злонамерение противу правительства нашего, то таковых немедленно брать под караул и отправлять ко мне под строгим присмотром, с нарочными.
     Генерал от инфантерии
     Граф Каменский.
     № 100
     Мая 14-го дня 1812 года. Г.Ковель.
     По собственной канцелярии корпусного командира.»
     Не сомневаюсь, что когда я прочитал эти документы, на лице моем отразилась целая гамма чувств, как-то: удивление, растерянность и доля сомнения в том, что все вокруг может быть буквально нашпиговано неприятельскими лазутчиками; присутствовал, разумеется, и некий элемент гордости за самого себя, как человека, которому предложено «скрестить шпаги с агентами Наполеона»... Это же какая армия мне отныне противустоять будет!
     Подполковник помолчал, как бы предоставляя мне время осмыслить, прочувствовать все узнанное и прийти в себя, а потом рассказал, что князь Щербатов получил указание корпусного начальника направить в Устилуг, приграничное местечко на правом берегу Буга, «проверенного офицера, имеющего некоторую опытность и нужное доверие от начальства». Офицер сей должен быть в курсе всего происходящего как в самом местечке и вкруг оного, так и в Забугской стороне. От его внимания не должны ускользнуть ни подозрительные лица, появляющиеся по тому или иному поводу в Устилуге, ни какие-либо события на том берегу реки - концентрация войск, появление кавалерийских разъездов, обозов или артиллерии, понтонных парков или чего-либо еще существенного на территории неприятеля. Особенно интересны для него люди, переходящие с другой стороны, кем бы они ни были: купцы, путешественники, торгующие жиды или крестьянские артели...
     Слушая Филиппова, я понимал, что он излагает мою задачу. Но сколь же я удивился, когда подполковник сказал, что такой офицер уже находится в Устилуге - Тамбовского пехотного полка штабс-капитан, коего назовем сейчас, к примеру, Сидорчук. Это был старый и опытный боевой служака и кавалер, произведенный в офицеры из нижних чинов. О том, что он выполняет какое-то ответственное поручение, знали даже местные жители, которые всегда имели возможность заглянуть в хату штабс-капитана и рассказать про то примечательное, что довелось им увидеть...
     Издавна повелось, что люди, живущие близ границы, не считали для себя зазорным сообщить официальным лицам обо всем неординарном или подозрительном, что происходило вокруг. Почти каждый туземец либо сам промышлял незаконной перевозкой товаров через границу, либо помогал родственникам или соседям, занимаясь укрывательством и продажей контрабанды, и мирные контрабандисты с обеих сторон прекрасно ладили как друг с другом, так и с местным начальством. Зато любой посторонний человек, появляющийся в сих заповедных краях, мог представлять опасность как конкурент или правительственный соглядатай, так что известить о нем капитан-исправника было настоятельно необходимо. В общем, в основе государственного патриотизма приграничных обывателей лежали откровенно меркантильные интересы...
     - Решено также, - продолжал подполковник Филиппов, - чтобы помимо этого известного офицера в Устилуге оказался также и другой офицер, неизвестный. И чтобы о том, зачем он там находится, не знал даже штабс-капитан Сидорчук...
     Подполковник объяснил, что любую информацию разведка должна проверять неоднократно, иначе можно получить fausse information, то есть искусную ложь, намеренно предложенную неприятелем. Поэтому мое нахождение в Устилуге incognito не является шпионством за Сидорчуком, с которым, по возможности, мне следует почти не встречаться, не встречаться же с кем-либо вообще в местечке такого масштаба просто невозможно.
     Моя задача - все видеть и запоминать все, что заслуживает внимания. Если же за Бугом появятся войска, то следует спешно скакать во Владимир-Волынский. А в Устилуге мне надо остановиться в определенном доме и ждать, пока починят мою бричку и поправится кучер... Не успел я выразить удивление, как Филиппов, изобразив на своем лице ироничную скорбь, заявил:
     - Увы, господин прапорщик! Из 1-го кадетского корпуса вас выпустили во Владимирский пехотный полк... Ехали вы на своих, и на подъезде к Устилугу, в сумерках, лошади понесли, бричка оказалась разбита, вы стукнулись, а кучер оказался ранен...
     Изложив это происшествие, Филиппов достал из-под сиденья коляски дорожный чемодан, откуда извлек новую фуражку с красным околышем и зеленой тульей и эполеты пехотного обер-офицера с красным же суконным полем и желтой цифрой «18» на нем.
     - Простите, князь, что приходится прибегать к подобному машкераду, - усмехнулся подполковник, - но согласитесь, что появление в Устилуге черного гусара, князя и пажа враз станет известно всем, как на этом, так и на том берегу. Ведь они из Забужья тоже за нами внимательно смотрят... И вот, чтобы ввести противника в заблуждение, мы пригласили вас - офицера из другого корпуса. Поверьте, в своем корпусе все офицеры друг друга хоть как-то, да знают. А вы вообще человек новый, хотя, конечно, о вас везде говорят... Если камер-паж государыни становится армейским корнетом, то за этим явно кроется роковая тайна... Ладно, речь не о том! Ваше командование, кстати, вас рекомендовало как человека надежного, храброго и предприимчивого.
     Затем подполковник передал мне измятую подорожную на имя Владимирского пехотного полка прапорщика Юрия Павловича Малышева, следующего со своим человеком в Ковно, в штаб 18-й дивизии, а оттуда - в Туриск, место расквартирования самой части, и сказал, что нам на время придется совершить обмен. Он заберет моего коня, оставив мне бричку с лошадьми и со всем имуществом. Только тут я приметил, что сзади к коляске были приторочены два больших чемодана, и вообще повозка имела такой вид, словно проделала немалый путь.
     Солнце уже стояло в зените, когда мой наставник закончил все разъяснения. Душа моя была неспокойна, охвачена странными и противоречивыми чувствами. Мне поручалось задание ответственное, но не слишком понятное, к тому же такое, о выполнении которого не следовало распространяться. Командование лестно обо мне отзывалось, но что скажут мои товарищи, если узнают, куда и для чего я исчез? А каково мне будет сейчас без полка, без моего батальона, как обойдется без меня князь Мадатов?.. Что, ежели внезапно начнется вторжение, я не смогу покинуть Устилуг и окажусь в плену? Ведь неприятель будет теперь совсем рядом, а наполеоновская армия славится стремительными маневрами... И что будет, ежели я не смогу выполнить задание?
     «Боже ты мой, зачем мне все это надо?!» - думал я...
     Как часто впоследствии, годы и десятилетия спустя, я по разному поводу мысленно восклицал то же самое, однако никогда не произнес эти сакраментальные слова вслух и ни разу не отверг даже самое авантюрное предложение...
     - Что ж, князь, теперь мы можем считать, что вам все понятно и вы готовы выполнить свой долг, - сказал наконец мой ментор. - Поэтому позвольте пригласить вас отобедать на одном известном мне постоялом дворе, дабы передохнуть, дождаться сумерек и следовать далее в Устилуг, до которого оттуда аккурат четыре версты...
     Перед тем как мы отправились в путь, я, по предложению подполковника, убрал свою черную фуражку в чемодан и взамен серебряных прикрепил к сюртуку невзрачные эполеты пехотного обер-офицера, вспомнив при этом своего корпусного товарища Окулова, «невольника тщеславия»... Интересно, какого же цвета сукно на эполетах офицеров-рыльцев?
     Вскоре мы с подполковником уже ехали в бричке, а привязанный к поручню Арап бежал следом, чему был весьма недоволен и потому постоянно фыркал и тряс головой, словно бы смеялся надо мною. Всю дорогу до постоялого двора мой собеседник заинтересованно расспрашивал меня о Петербурге, Пажеском корпусе и службе при дворе...
     Глава 9
     Я обращаюсь в «пехтурашку». Авария по дороге. Тоска беспросветная. Пыль над Бугом. Еще одна
     авария. Я возвращаюсь в армию.
     Время, проведенное мною в Устилуге, было скучно до предела, ибо Устилуг - тот же Порицк, только еще и без гусаров. Тоска беспросветная!.. Впрочем, обо всем по порядку.
     Итак, обратившись в «пехтурашку», я вместе с подполковником отправился на постоялый двор, где мы славно пообедали на «чистой» половине, сопровождая трапезу не только разговором ни о чем, но и весьма недурным бордоским вином, которое Филиппов доставал из собственного дорожного погребца, решительно отвергнув все предложения суетливого трактирщика. Как было договорено заранее, подполковник говорил мне «ты» и называл Жаном - не Jean, а вот именно «Жан» с подчеркнутым русским прононсом.
     - Как понимаете, Юрия следовало бы именовать Жоржем, - усмехнулся мой собеседник, - но один черт, никто того не разберет, и как вас зовут толком не запомнит...
     Зато в трактире мы не сказали по-французски ни слова, ибо, как правило, армейской пехоте галльское наречие чуждо...
     В сердце человека, прикоснувшегося к тайнам и секретам, рождаются совершенно новые, особенные чувства. Он сознает собственную исключительность и недоверчиво смотрит на окружающих... Поэтому я сразу разгадал в трактирщике тайного бонапартова агента и недоумевал, почему мой опытный спутник не обращает на него никакого внимания. Трактирщик слишком часто заходил в нашу комнату, бесконечно предлагая то бутылку контрабандного вина, то телятину, то изжарить только что принесенную охотником утку, то немного прибрать, то проветрить, ибо Филиппов закурил чубук... Сейчас мне, разумеется, ясно, что поведение содержателя трактира было самым обыкновенным: таковым оно бывает всегда, когда приезжают благородные гости.
     В конце концов, когда за окнами стало серо, а в голове моей уже порядком шумело, ибо на полу у стола стояли несколько пустых бутылок, которые подполковник не велел трактирщику трогать, и они оставались в качестве свидетельства весело проведенного нами вечера, Николай Николаевич, как звали моего спутника, громко заявил, что мы засиделись и мне пора трогаться в путь, чтобы засветло успеть проехать Устилуг и быть в Туриске хотя бы к полуночи... Тут он высунулся в распахнутое окно и крикнул нетвердым голосом:
     - Эй, малый! Их благородие заждались, поспешай!
     Невесть откуда появился кучер, чернявый мужик лет тридцати со смышленым лукавым лицом, и затараторил, что он своего барина в обиду не даст, мол, «не извольте сумлеваться, в аккурат доставлю», и что дорогу он уже разузнал, и что колясочка у него покойная, а лошадки смирные, но резвые... Подполковник некоторое время слушал разглагольствования мужика, явно не спешившего закладывать и выводить лошадей, а потом вдруг закричал на него, да так громко, что слышали все в доме:
     - Так ты никак пьян, скотина?! Как ты посмел! Ты же господина офицера, своего барина, сына моего боевого друга, на дорогу вывалить можешь?! Да я тебе!! - орал он на кучера из окна.
     - Ваше превосходительство! Ваша светлость! Барин-батюшка! - отвечал кучер, растягивая слова и запинаясь. - То не лошади, а впрямь ангелы небесные, тихие да ласковые... В лучшем виде дом чат... И не пьян я, но токмо во здравие вашего высокопревосходительства...
     В конце концов, подполковник вышел на улицу и звонкой затрещиной отправил кучера на конюшню.
     Не сомневаюсь, что все бывшие на постоялом дворе и вокруг оного заметили и мой отъезд, и то, что господа офицеры несколько подгуляли, и что возница был изрядно выпившим... Расцеловав меня на прощание, Николай Николаевич встал на крыльце и принялся махать рукой вслед, а возница тут же заорал какую-то разбойную песню и начал безжалостно нахлестывать лошадей, разгоняя бричку до невозможности... Постоялый двор в несколько минут скрылся из наших глаз.
     Версты две кони неслись вскачь, и колокольчик захлебывался под дугой, а потом кучер оборвал свою песню, стал натягивать вожжи, замедляя ход коляски, и выглядел он теперь совершенно трезвым. Лошади пошли шагом. Дорога, по которой мы ехали, пребывала в этот вечерний час совершенно безлюдной. Минут десять мы следовали в тишине и молчании, пока не миновали перекресток, где шоссе пересекал проселок. Здесь кучер внимательно огляделся по сторонам, для чего даже поднялся в полный рост, а затем сказал мне голосом твердым и решительным:
     - Теперь, вашбродь, лучше из колясочки вылезти...
     - К чему, братец? - удивился я, не спеша выполнить это скорее даже требование, нежели просьбу.
     - Сейчас увидите, вашбродь! - усмехнулся возница. - Ибо господин подполковник распорядились вас не потревожить...
     Ссылка на «господина подполковника» возымела действие, и я сошел на землю, недовольный и недоумевающий.
     - Премного благодарен вашему благородию! - сказал мне мужик и вдруг заорал: - Эх, залетные, грабют!
     Проорав это заветное слово, коим ямщики воодушевляют лошадей в минуты крайней нужды или опасности, он ожег кнутом сначала одну лошадь, потом другую, и они птицами рванули с места. Ямщик что-то крикнул, но слов я не разобрал, ибо почти сразу раздались сильный удар, грохот, треск ломающегося дерева, снова удар и теперь уже о землю, когда бричка повалилась набок. Лошади, путаясь в постромках, немного протащили ее вперед и встали. Испуганный, я бросился к месту крушения.
     - Вот ведь незадача какая, а, вашбродь? - удовлетворенно сказал возница, но тут же голос его изменился и стал по-бабьи плаксивым: - Ох, чего ж то деется-то?! Да как же это, батюшки-святы?! Ваше благородие, баринок, вы живы ли? Не убились? Ахти мне, бедному! Старый барин теперь шкуру спустит! Живого со свету сживет!..
     Не успел я подивиться такой резкой перемене настроения, как услыхал стук копыт, и из темноты появилась повозка, запряженная одной лошадью. Возможно, она стояла где-то неподалеку - столь своевременным оказался ее приезд. Мое подозрение подкрепил и возница, который оборвал свои причитания на полуслове и сказал, обращаясь к сидевшему на козлах мужику:
     - Вот, Пахом, господина офицера следует доставить, куда приказано! И народ зови!
     Прибывший, смутно видимый мне в темноте, что-то отвечал негромким голосом.
     - Хорошо, хорошо, - нетерпеливо перебил его чернявый и обратился ко мне: - Вас сейчас, вашбродь, на постой отвезут... Только вы по дороге шпоры-то с сапожек отцепите. Когда в хате будете, сюртучок-то так повесить извольте, чтобы пуговки поменее были видны, а эполетики поболее. Фуражечку на лавку положите, чтоб сразу заметно... И почивайте себе, аккурат до того времени, пока господин штабс-капитан не изволят пожаловать. А они не задержатся, поутру придут...
     Мне оставалось лишь подивиться предусмотрительности людей, с которыми столь неожиданно свела меня судьба. Не забытой оказалась каждая мелочь, вплоть до различия цветов приборного металла Александрийского гусарского и Владимирского пехотного полков...
     Новый возчик довез меня до Устилуга, до какой-то известной ему хаты. Здесь он долго стучал кнутовищем в дверь, крича на всю улицу, чтобы просыпались и открывали, потому как лошади их благородия понесли, коляску разбили, господина офицера помяли, а ямщик так и вообще на дороге убитый лежит... Открывать явно не спешили. Наконец, дверь отворила немолодая женщина, которая, как мне показалось по ее виду, спать вообще еще не ложилась.
     Мой провожатый шепнул ей несколько слов, затем повернулся ко мне:
     - Прощевайте, ваше благородие! - поклонился он в пояс. – Теперь поедем человека вашего выручать. А вы беспокоиться не извольте - место хорошее, тихое, вам тут завсегда рады. Все путем пойдет! Покойной вам ночи, приятных сновидений!
     Тут же в сенях немногословная хозяйка предложила мне умыться и провела в чистую, покойную горницу, где на лежанке была приготовлена постель, крытая стеганым одеялом, со множеством подушек, лежащих друг на друге горочкой...
     Раздевшись, я сложил свое обмундирование так, как было мне сказано, лег на мягкую пуховую перину, укутался теплым одеялом и, словно бы, провалился, ибо заснул мгновенно...
     Утром, как и было обещано, ко мне явился штабс-капитан Сидорчук, седоусый служака с обветренным суровым лицом. Я принял его лежа в постели, но сделал попытку подняться, на что штабс-капитан стал убедительно просить меня не беспокоиться. Он не без любопытства подробно расспросил, как меня угораздило попасть в дорожную передрягу, а потом повел незначащий разговор, который я бы даже мог назвать светским: в каком уезде какой губернии находится мое родовое поместье, сколько времени я обучался в корпусе и в какие полки получили назначение мои «однокорытники»... Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось вспомнить названия и географию дислокации десятка полков армейской пехоты - начиная, разумеется, с Рыльского. Затем, как бы невзначай, Сидорчук поинтересовался моей подорожной:
     - Неужто из самого Санкт-Петербурга едете? И подорожную вам там выписали? Подумать только, никогда не видывал!
     Сказав, что бумага лежит на лавке, под фуражкой, я полностью удовлетворил должностное любопытство старого служаки. В конце концов он откланялся, выразив свое сочувствие и пожелание, чтобы у меня быстрее все уладилось.
     Больше мы с ним почти не виделись, разве что издалека. Убедившись, что я русский дворянин, а не гость с противоположной стороны, Сидорчук напрочь утратил ко мне интерес. Офицер немолодой и, как всякий выслужившийся из нижних чинов, не шибко грамотный, он не имел причины искать моего общества, а я старался лишний раз не попадаться ему на глаза. Тем более что у каждого из нас имелись свои заботы.
     Когда штабс-капитан со мной р
     аспрощался, хозяйка принесла мне завтрак, пищу простую, но сытную и обильную. Затем я отправился побродить по Устилугу, где только и разговоров было, что о ночном происшествии: мол, пьяный кучер бричку в щепки разбил и сам до полусмерти убился, а теперь отлеживается в какой-то хате (называлось поименно в чьей); и неизвестно еще, встанет ли на ноги, ибо кости у него все переломаны; хорошо хоть барина своего, офицерика молоденького, прямо из Петербурга едущего, не расшиб...
     Разумеется, эти ахи и охи я слышал за своей спиной, и они меня весьма забавляли... Увы, таково было единственное мое развлечение, ибо сколько я ни вглядывался в лица обывателей, не мог найти среди них ни одного, для меня интересного. Не говорю про представительниц «прекрасного пола», ибо именовать так туземок не решаюсь. Но среди мужской половины Устилуга - мещан, крестьян, мелких торговцев и жидов - никто даже отдаленно не походил ни на пресловутого поручика Ван-дер-Нота, ни на «известного Марго» или кого-то еще из прочих, пусть мне неведомых, но вполне, как думал я, различимых французов, которые, как извещал граф Каменский, назначены были «прокрасться в нашу армию». Увы, ни на улицах, ни в трактире, куда я заглянул почти сразу и взял себе за обыкновение заходить по нескольку раз ежедневно, усаживаться на «чистой» половине и требовать чаю, не было видно никаких подозрительных лиц... И все равно я бродил по городу и сиживал в трактире, коротая досуг на пару с самоваром, ибо чем еще мог заниматься в Устилуге пехотный офицер, ожидающий, покуда ему отремонтируют бричку и пока поправится его нерадивый человек?
     Возницу своего я навестил сразу же, в первый день... Его разместили в какой-то хатенке, где было много народу, и он лежал там на печке, в темноте, так что мне смутно видны были одни лишь белые повязки... Увидев меня, чернявый начал слезно просить прощения, обещал бросить пить и исправиться, а также - выздороветь как можно скорее, чтобы я мог побыстрее добраться до места назначения... Просил он также не изволить больше о нем беспокоиться, положиться во всем на волю божию и не тратить на него, беспутного, свое драгоценное время, а уж он-то станет за мое здоровье Господа молить ежедневно и еженощно...
     Я понял, что таковым было указание подполковника Филиппова, и с тех пор ни разу не заходил в ту избу.
     Разбитый экипаж был выставлен на всеобщее обозрение во дворе у кузнеца. У брички были сломаны ось и переднее колесо, а весь правый борт густо залеплен грязью, которую никто счищать не спешил. Ясно было, что коляска красуется здесь, как памятник случившемуся несчастию, и те, кому следовало, могли во всем убедиться сами. Поэтому двор кузнеца, как и избу, где лечился «мой» человек, я старательно обходил стороной.
     Зато любимым местом моих прогулок стал берег Буга. За рекой, ширина которой здесь не превышала двух саженей, находилось неизвестное мне по названию местечко, по виду такое же, как Устилуг, только относящееся к Варшавскому Герцогству. Вкруг него в обе стороны тянулись поля, перелески, в общем местность была открытой и весьма удобной для наблюдения.
     С нашей стороны реки берег был высокий и подмытый течением, кое-где даже нависал над водой. Местами он густо порос ивняком, склонившим ветки свои к речной глади, темной и неподвижной... Я присмотрел одно местечко, невидимое с дороги, что была неподалеку, и ежедневно приходил сюда, снимал фуражку и сюртук, садился на траву и созерцал противоположную сторону, пытаясь углядеть приметы приближающейся армии. Но тихо и пустынно оставалось все на том берегу, ярко освещенном солнцем...