Неужели не возьмут?

     ЧЕГО я больше всего боялся в свои семнадцать-восемнадцать – это что меня не возьмут в армию. Дитя войны, а в день начала Великой Отечественной мне исполнилось ровно четыре года и три месяца, рос я типичным заморышем. Исхудавший и вечно голодный, золотушный и «вечнозелёный», к десяти годам я успел перебрать все детские хвори, а воспалением лёгких – одно из них крупозное – переболел аж дважды.
     Как ни больно было родителям одного отправлять меня, четырнадцатилетнего, после семилетки «в люди», однако нужда и желание поскорее дать мне хоть какую-то специальность, чтобы я смог сам начать зарабатывать на кусок хлеба (надо было ставить на ноги ещё и двух подрастающих младших сестрёнок), заставили отца поехать с моими документами за триста километров в Борисоглебск Воронежской области. Там находился лесной техникум с сокращённым трёхгодичным сроком обучения. В сравнении с остальными средними специальными учебными заведениями выигрыш во времени составлял целый год.
     Самый маленький в группе и на занятиях по военной подготовке на первом курсе занимавший место левофлангового, к выпуску я здорово вытянулся. Вширь, правда, не раздался: студенческие годы, как у всех в ту пору, прошли у меня на хлебе и воде. И всё же когда в свои неполные восемнадцать я прибыл по распределению на должность помощника лесничего в Гвардейский лесхоз Калининградской области, моей «длины» хватило, чтобы коллеги признали во мне более-менее взрослого человека.
     Приехавшего в телогрейке, хлопчатобумажных штанах и кирзовых сапогах, меня в лесхозе сразу же приодели, выдав со склада форму сотрудника Гослесоохраны, сейчас, к всероссийскому несчастью, необдуманно упразднённой. Это были шинель, фуражка с кокардой, китель с перекрещенными дубовыми веточками и звёздочками в зелёных бархатных петлицах. Завершали убранство шикарные серебряные шевроны на рукавах. До сих пор храню фотографию, где я увековечен при всём параде. Форма-то красивая, только всю эту красоту перечёркивает торчащая из явно не по размеру воротника тонкая «страусиная» шея, не придающая мужественности её обладателю. Всё вышеперечисленное сформировало во мне нечто вроде комплекса физической неполноценности.
     На работе, несмотря на возраст и тонкую шею, дела складывались у меня наилучшим образом. Мало того что за два года я сумел проявить себя толковым техническим специалистом, ещё и оказалось, что начальство узрело во мне задатки подающего надежды организатора лесохозяйственного производства. Как холостяка, меня постоянно командировали в другие лесничества, где не было помощников, замещать лесничих на время их отпусков или иных длительных отлучек.
     Всё это были происки директора лесхоза Василия Николаевича Галина. Решив избавиться от одного, «не тянувшего» лесничего, он подбирал ему замену, и свет клином сошёлся на мне. Вот и кидал меня как щенка в воду, чтобы проверить, насколько я способен выплывать самостоятельно, без посторонней помощи в различных производственных перипетиях. Когда решение у него окончательно вызрело, вызвал меня к себе.
     – Вот что, готовься принимать лесничество.
     – Но мне же осенью в армию.
     – Армия пусть тебя не волнует, – успокоительным тоном заверил директор. – С военкоматом я договорюсь.
     К тому времени я благополучно прошёл призывную комиссию и воспрянул духом: меня признали абсолютно годным к военной службе.
     Вернувшись в лесничество, рассказал о директорском предложении своему непосредственному начальнику – лесничему Ивану Ивановичу Ситину. Для него моё сообщение не было новостью:
     – Я и Галину сказал, и тебе скажу: всё это авантюра. Твоя прямая дорога – в армию. Сегодня Галин с его военкомом есть, а завтра их обоих может не стать. Отслужишь – вернёшься. Так что лесничество от тебя никуда не уйдет. А в армии осмотрись, что к чему. И мой тебе совет: подумай насчёт военного училища. Офицер – это понадёжней лесничего, а он из тебя может получиться.
     Взяли!
     ПОВЕСТКИ о призыве в ряды Советской Армии долго ждать не пришлось, и, как в ней мне предписывалось, 4 ноября 1956 года я прибыл в Гвардейский районный военный комиссариат, как говорится, с вещами. С этого дня и начался отсчёт моей военной службы. Мне и в голову тогда не могло прийти, что продлится она ни много ни мало целых 36 лет и 1 день.
     ...Областной сборный пункт размещался тогда в крепости в центре Калининграда. Толщиной в сажень непробиваемые кирпичные стены, голые дощатые двухъярусные нары, на которых мы валялись, подложив под головы свои тощие «сидора» со сменой белья, набором предметов личной гигиены и трёхдневным продовольственным запасом.
     Нас то и дело строили во дворе крепости. Выходили очередные «покупатели», вызывали по списку своих призывников, забирали их и уезжали. Оставшимся командовали: «Разойдись!» Не проходило и часа, как снова: «Строиться!»
     При очередном - мы уже со счёта сбились - построении вышли три «покупателя»: лётчик, сапёр и пехотинец. Мысленно я уже примерял на свои костлявые плечи голубые погоны с золотистыми птичками. Авиации, рассуждал, нужны грамотные люди, а подобные мне призывники со средним специальным образованием и производственным опытом на дороге не валяются. ВВС желанны мне были ещё и тем, что там, как слышал, служить не так уж и плохо. Однако из уст лётчика моя фамилия не прозвучала.
     Вторым был сапёр. Это, конечно, не гул аэродрома, но всё-таки как-никак технические войска. Но и в сапёрном списке меня не оказалось. Придётся опять идти на нары: пехоту я и в расчёт не брал. И тут после ухода сапёра и его команды услышал свою фамилию...
     Начало
     НА ВТОРОЙ день с пересадкой в Елгаве мы достигли места своего назначения. Это был Вентспилс – город моряков, военных и торговых, и... пехотинцев. Сведённые в так называемый «карантин» новобранцы были главной рабсилой, используемой на хозработах и совершенствовании учебно-материальной базы.
     Каждый утренний развод у нас начинался с опроса: кто плотники – выйти из строя!.. столяры?.. слесари?.. печники?.. маляры?.. скотники?.. конюхи?.. повара?.. К числу столь квалифицированных специалистов я не принадлежал, поэтому первое время ходил в чернорабочих. Пока не услышал: «Есть ли художники, чертёжники?»
     Ещё в детстве во мне заметили склонность к рисованию, я даже представлял школу на районной художественной выставке. В техникуме одним из предметов была у нас геодезия, и черчение, оформительство составляли часть моей гражданской профессии. Потому и поспешил выкрикнуть, как бы кто не опередил: «Есть!»
     Майор Смирнов, командир 6-й роты, повёл меня к себе: «Будешь оформлять ленкомнату». Дела у меня сразу же пошли на лад. Чем не служба: добрый командир, чисто, тепло и сухо! Старослужащий солдат-узбек, бессменный дневальный и истопник (отопление в полку было печное), поделился по секрету: «Ты майору очень понравился, он тебя хочет писарем в роту взять». От такого сообщения сердце моё готово было в ту минуту выпрыгнуть из грудной клетки.
     Но... И с майором Смирновым, и с недооформленной ленкомнатой мне пришлось вскоре расстаться.
     Продолжение
     КАК-ТО после обеда в казарме появился хмурый, среднего роста грузноватый майор. По тому, с какой поспешностью наш старшина младший сержант Соломка бросился исполнять его распоряжение построить личный состав, мы усекли, что офицер этот не из простых.
     – У кого среднее образование – выйти из строя.
     Таких набралось едва ли более десятка. Каменное лицо майора перекосила недовольная гримаса.
     – Выйдите у кого девять классов.
     Вышли.
     – Восемь... семь... шесть...
     По тому, как мрачнел майор, чувствовалось, что образовательный уровень поступившего в полк пополнения восторга в нём не вызывал. Наконец пересчитал отобранных и процедил сквозь зубы пришедшему с ним младшему сержанту:
     – Можете вести.
     Вот так предстал передо мной человек, который сыграл в моей судьбе далеко не последнюю роль, сам о том, наверное, не подозревая. Это был начальник полковой школы сержантов Борис Аронович Гихер. Личность, прямо скажу, уникальная: эрудит, он знал буквально всё и вся – от военной стратегии и истории военного искусства до Ильи Репина и Эдварда Грига, превосходный лектор и методист, умевший сложные вещи, в которых чёрт ногу сломит, преподносить слушателям кратко, просто и понятно, к тому же тонкий психолог, оратор, актёр. А уж какой режиссёр!..
     Младшего сержанта, что привёл нас следом за майором в казарму полковой школы, звали Станиславас Пеледа (пеледа по-литовски сова). Только что окончивший полковую школу и оставленный в ней командиром отделения, он, до армии учитель начальных классов, старательно наставлял нас, как постучать в дверь канцелярии, за которой, как мы от него узнали, заседает мандатная комиссия, как войти, когда приложить руку к головному убору, как доложить о прибытии, когда опустить руку и что ответить на предложение сесть, как вести себя, если начальник школы вдруг встанет...
     После такого инструктажа мне стало ясно: нас привели в вышколенную школу. Ещё не видя никого из сидевших за таинственной дверью, я почувствовал, как по спине побежали мурашки – то ли от страха перед неизвестностью, то ли от предчувствия торжественности момента.
     ...Наконец переступаю порог. По обе стороны начальника школы с непроницаемыми лицами застыли на стульях командиры взводов и старшина. Все в парадной форме. Стоило мне войти, как с лица майора сразу же исчезла давешняя маска неприступности, глаза его вдруг оттаяли. Этим превращением из командира-грозы в командира-отца он как-то сразу расположил к себе, и на фоне неподвижных и безмолвных статистов теперь я видел только его одного. Лишь позже, когда поближе узнал Бориса Ароновича, я понял, что это был за «вольф мессинг». Но об этом как-нибудь потом...
     Помня наказ младшего сержанта «лишнего не болтать», я старался быть предельно лаконичным, даже когда майор попросил более подробно рассказать о характере моей работы «на гражданке». Особенно его интересовало, были ли в моём подчинении люди и сколько.
     Мой послужной список, а видимо, и доклад ему понравились:
     – Вы нам подходите, так что считайте себя курсантом нашей полковой школы сержантов. Поздравляю. Желаю вам успешно подняться от командира производства до командира Советской Армии.
     Вышел я из канцелярии не сказать что окрылённым, но с осознанием собственной значимости, что могу, оказывается, сгодиться по большому счёту не только в лесхозе, но и в армии. А нарисованные начальником школы перспективы теперь казались мне куда привлекательнее протирания штанов в ротной каптёрке.
     ВСЁ сказанное выше – лишь присказка. Понадобилась она, чтобы читающий эти строки получил представление, сколь незавидный исходный материал получили Вооружённые Силы в моём лице, без чего известное изречение, что армия юношей превращает в мужчин, могло бы остаться красивой, но неубедительной фразой.
     Что же до самой сказки, то она впереди. Я имею в виду первое в моей жизни трёхдневное полковое тактическое учение.
     Но прежде коротенько, в несколько мазков – о том, чем были заполнены предшествовавшие учениям первые два с половиной месяца моей армейской службы. Превратившись из рядового в курсанта, каждый из нас за день только пробегал по 5–7 километров. И если на марш-броске взводу командовали перейти на шаг, это воспринималось как подарок, как счастливейшие минуты отдыха. На классных занятиях, какими нас, к сожалению, не баловали, взводному то и дело приходилось подавать «освежающие» команды: «Встать – сесть, встать – сесть!» Потому что стоило нашим «пятым точкам» соприкоснуться с табуреткой, как мы тут же начинали клевать носом. А утром первой мыслью после команды «подъём!» всегда было: ой, до отбоя ещё целых 16 часов!
     По вечерам казарма обычно превращалась в тренажёрный зал. Качали брюшной пресс, гремели штангой, гирями, гантелями, отжимались от пола, пыжились подняться переворотом или силой на закреплённые поперёк коридора трубы, заменявшие турники. Закопёрщиками при этом выступали сержанты. Натренированные, они играючи делали то, что нам давалось с величайшими потугами, а то и не получалось вовсе. Все они, например, словно красуясь друг перед дружкой – кто больше, с шиком исполняли коронный номер – подъём переворотом с зажатой в ногах увесистой табуреткой. При этом с вызовом поглядывали в нашу сторону: ну и как?
     Это раззадоривало нас: а почему бы не попробовать? И оттого казарменный «фитнес» большинству был не в тягость. Отчасти ещё и потому, что в школе категорически было запрещено использовать любые физические упражнения в качестве наказания, ибо, как считал майор, этим у курсантов можно отбить охоту тренироваться самостоятельно в свободное от занятий время. Представляю, как расправился бы он с тем сержантом, которому вдруг взбрело бы в голову «в воспитательных целях» заставить курсанта отжиматься от пола, чем, кстати, грешат многие нынешние младшие командиры. Так что все наши вечерние «экзерсисы» благодаря царящей во время их исполнения непринуждённой обстановке не воспринимались нами как принудиловка. Скорее, как полезное заполнение досуга себе в удовольствие.
     Днём же наше учебное время заполнялось тактической, огневой, инженерной, физической подготовкой. Последняя, например (утренняя физзарядка не в счёт), включала кроссы, преодоление полосы препятствий и полюбившуюся мне гимнастику. Армейская гимнастика того времени – это не сегодняшние подтягивание и подъём переворотом (тогда на них смотрели как на подготовительные и сопутствующие элементы), а семь комплексов упражнений на перекладине и брусьях. Самые сложные – сержантские – почти что на уровне третьего спортивного разряда. Кроме того, опорные прыжки через коня, лазание по 5-метровому канату без помощи ног. Ноги, чтобы получить отличную оценку, требовалось удерживать под прямым углом – и не в тапочках, а в сапогах. Вот для чего так настойчиво заставляли нас качать силу и пресс.
     Но мы и предположить не могли, что это всего-навсего цветочки, а ягодки – имею в виду учения – нас ждут впереди. Однако не будь этих цветочков, ягодок – а все они оказались с косточками – нам, пожалуй, было бы не разгрызть.
     Испытание
     ФЕВРАЛЬ 1957 года выдался в Прибалтике на редкость тёплым, малоснежным и солнечным. Полк наш был стрелковый. Мотострелковым его провозгласили позже, где-то в середине лета, а первые бронетранспортёры БТР-152 появились лишь в конце года. Так что для доставки пехоты на полигон – а это сорок с лишним километров – ею до отказа заполнялся весь выходивший на учения автотранспорт полка.
     ...Согласно боевому расчёту поднятую по тревоге школу сержантов рассадили по машинам миномётной батареи.
     На полигоне миномётчики высадили нас в распадке за поросшей кустарником высоткой. Офицеры тут же убыли в штаб полка. Оставшись за главного, всем заправлял старшина Сергей Шабалкин. Кстати, срочной службы. Борис Аронович на должность старшины школы никогда не брал сверхсрочников. У тех, говорил он, мысли больше заняты семьёй, и ночуют они дома. Старшина же срочной службы круглые сутки находится с личным составом. И, нужно сказать, его система подбора и расстановки кадров никогда не давала сбоев. Прежде всего потому, что было из кого выбрать.
     Тот же Шабалкин. Призванный позже своих сверстников, в 24 года он имел за плечами строительный техникум, несколько лет работы в Горьком прорабом на стройке. Скажу вам, у такого не забалуешься. Даже сержанты одного с ним года службы обращались к нему по званию и на «вы». Его преемники ни в чём ему не уступали. Если прораб Шабалкин брал жёсткостью, то сменивший его на следующий год школьный учитель Пеледа – интеллигентностью. На выходе результат был тот же – порядок. И это – без всяких там «ответственных» офицеров. Тогда в них просто не было нужды. Достаточно было сержантов.
     Но вернёмся к учениям. Знающий своё дело старшина быстро всё разрулил. Отыскали и доставили на место свои палатки, матрасы, дощатые настилы – заменители кроватей.
     Разбивка и обустройство палаток, по одной на взвод, укладка настилов, установка чугунных печек-буржуек – всё это вносило в нашу жизнь желанное разнообразие. А когда отряженные старшиной на кухню курсанты притащили в термосах вместе с поздним завтраком ещё и ранний обед, служба показалась нам чуть ли не мёдом. Наелись до отвала. И чего только пугали нас этими учениями! А тут ещё старшина удивил нежданной от него добротой:
     – Можете располагаться в палатках. Если удастся – поспите.
     Поспать не удалось: из штаба полка вернулись офицеры.
     НЕ СТАНУ излагать тактический фон, скажу только, что нашей школе, согласно легенде учений, в системе обороны полка был отведён передний край. «Нам выпала честь первыми принять на себя удар условного противника», – этой пафосной фразой начальник школы завершил доведение задачи.
     ...Произведя расчёты, помощник командира взвода старший сержант Язепс Дубица, он же мой командир отделения, подобно заправскому землеустроителю – на его счету это были уже третьи полковые учения – при нашем активном участии быстро оттрассировал будущую траншею, попутно отмерив каждому по одиннадцать метров. Где-то завтра-послезавтра её, отрытую и превращённую в оборонительную позицию, мы будем защищать «до последней капли крови». Начальник школы, видя, что одиннадцать метров «на нос» – кусок более чем солидный, смилостивился и для начала распорядился копать траншею не полного профиля – в полтора метра глубиной, а на размер большой сапёрной лопаты, то есть на метр десять.
     Короткий зимний день быстро клонился к вечеру. Ещё питавшие надежду часок-другой вздремнуть в палатке, теперь, с получением конкретной задачи, мы поняли: ночь нас ждёт бессонная. Неспроста же скупой на похвалы и поблажки старшина так расщедрился, что средь бела дня отправил нас поспать. Позиция должна быть готова к рассвету. Хотя бы вчерне. Иными словами, каждому за ночь предстояло выбросить на-гора порядка семи-восьми кубометров грунта, оборудовать позицию бруствером, траверсом и как минимум одной примкнутой ячейкой для стрельбы.
     Времени, мы понимали, в обрез, п
     отому за работу принялись рьяно. На наше счастье, земля промёрзла ненамного, так что ломы понадобились лишь в самом начале. Дальше грунт пошёл податливей – супесь, и достаточно было нажима ногой, чтобы лопата вонзилась в него до упора.
     Расстарались друг перед дружкой настолько, что, разгорячённые, вскоре сбросили с себя шинели. От спин повалил пар. Не знаю, как другие, а я при таком спринтерском старте через пару-тройку часов почувствовал, как усталость стала одолевать меня. И чем дальше, тем больше.
     ...Ночь меж тем вступила в свои права. Вот и минул час отбоя. Мечтательно, как о родном доме, вспомнил о казарме, об осиротевшей койке, казавшейся мне сейчас такой дорогой и желанной. В сон, правда, не тянуло, зато деревенела спина, а руки-ноги становились ватными.
     Где-то за полночь зябко потянуло ветерком. Следом разверзлись небеса, и густыми мокрыми хлопьями повалил снег. Досель слегка влажная от пота и приятно источавшая тепло гимнастёрка мгновенно набухла от тающего на разгорячённой спине снега. Просочившись ещё и сквозь два слоя белья – тёплого и нательного, по коже поползли ледяные ручейки. Зазнобило.
     Натянул на себя успевшую намокнуть шинель. Вроде бы потеплело, но в тесной траншее шинель мешала работать. То и дело цеплял лопатой за полы, и брошенные наверх очередные порции грунта чаще скатывались к ногам, чем долетали по назначению.
     Изредка поглядываю на часы: стрелки бегут быстро, я же продвигаюсь вперёд всё медленнее и медленнее. А снег валит и валит. На мне, кажется, уже нет сухой нитки. Намокшие стенки траншеи оползают. Под ногами чавкает жидкая, по щиколотку снежно-песчаная каша, которую не выбросить: тут же стекает с лопаты. Благо что кирзачи всё ещё держат, ноги вроде бы сухие. (Пишу эти строки и представляю, что бы стало с моими ногами, будь на них не проверенные войнами и учениями кирзачи-вездеходы, а нынешние модные, но «дырявые» из-за шнурков берцы.)
     Усталость валит с ног, становится невмоготу. Где-то часа в четыре готов был плюнуть на всё, забраться в тёплую палатку – она совсем рядом, за высоткой, – и будь что будет... В траншее же ни присесть, ни прислониться к стенке: стоит задеть её, как успевшая подсохнуть изнутри нательная рубаха тут же обжигает выжатой из шинели и гимнастёрки холодной мокротой.
     Чтобы передохнуть, воткнёшь лопату в дно траншеи, положишь на черенок скрещенные ладони, а на них – подбородок... И только начнёшь погружаться в сладкую полудрёму, как теряешь равновесие... Какой тут к чёрту отдых! И ничего не остаётся, как снова вонзать в землю опостылевшую лопату.
     И когда уже казалось: всё, кранты – в траншею спрыгнул старший сержант Дубица:
     – Иди в палатку, отдохни, я покопаю.
     Не столько для приличия, сколько от неожиданности предложения я даже посопротивлялся. Но в ответ на мой робкий отказ не терпящий возражений помкомвзвода вырвал лопату:
     – Иди, говорю. Иди...
     Пока плёлся к палатке, понемногу приходил в себя. Хотя в темноте, да ещё в такой снежной круговерти, вряд ли кто из занятых рытьём ребят обратил на меня внимание, однако мне стало как-то не по себе. Смотрю, все копают, и Дубица, как мне подумалось, подменил меня лишь потому, что я, видимо, отстал от остальных и не поспеваю к сроку. (Но казнил я себя напрасно. Оказывается, не один Дубица, но и остальные сержанты вот так же всю ночь подменяли своих курсантов, поочерёдно отправляя их в палатку подремать).
     ...Подхожу к палатке. Из печной трубы тянет дымком, сквозь брезент просвечивает скупой отблеск «летучей мыши». Чувствую, там кто-то есть. А вдруг скажут: вот припёрся...
     Протянул руку к пологу и... опустил. Постоял-постоял, повернулся и побрёл назад по заносимым снегом собственным следам.
     Старший сержант моему возвращению, как ни странно, не удивился. Спокойно вернул лопату, по-свойски похлопал по плечу, чего с нашими сержантами, постоянно державшими дистанцию, никогда не случалось:
     – Ну что ж, если ещё можешь, копай.
     И скрылся за снежной пеленой.
     ...Свою долю я докопал всё-таки сам. Чуть ли не последним, но уложился затемно. К этому часу в палатке, где было не продохнуть от кисло-потного «аромата» распаренных шинелей и развешанных портянок, не то что лечь, некуда было ногу поставить. С трудом раздвинул чьи-то два храпящих тела, боком втиснулся в щель между ними и... провалился.
     Психологический этюд
     ...ПРОСНУЛСЯ оттого, что кто-то бесцеремонно тряс меня за воротник шинели, снять которую, когда ложился, у меня просто не хватило сил.
     Вылез из палатки, огляделся: рассвело, снегопад прекратился, кругом белым-бело, облака поредели, изредка проглядывает солнышко, чуточку подморозило. Заспанные, расхристанные, грязные, безразличные ко всему, кучками и поодиночке из-за кустов к палатке стягиваются поднявшиеся раньше меня курсанты. В общем, видок у всех ещё тот.
     – Что вы плетётесь, как пленные румыны!
     Это подал голос наш командир взвода, полулатыш-полубелорус старший лейтенант Леопольд Антонович Бартуль. Сухой, жилистый, бегун, лыжник, мастер рукопашного боя, он всех мерил на свой аршин и на занятиях искренне не мог взять в толк, почему мы, на 10 лет младше него, за ним не поспеваем. Но попробуй угнаться за этим под метр девяносто Холстомером!
     Видим, рядом с Бартулем сержанты. Что нас удивило: все они, как и взводный, были без шинелей, без шапок, без поясных ремней и у каждого из кармана торчало по полотенцу. Неужели придумали физзарядку? Невозмутимый Дубица, хотя командир взвода и торопил его, терпеливо дождался, пока подтянутся все «пленные румыны», построил нас, скомандовал положить оружие и достать из вещмешков полотенца. После чего бразды правления взял в свои руки командир взвода:
     – Всем раздеться по пояс!
     И первым начал стягивать с себя гимнастёрку. Сержанты – за ним. Мы опешили! Оцепеневшим, скованным непросохшей одёжей, нам не представлялось, как всё это на таком холоде можно с себя снять. Но бартулевский окрик: «А ну живей, я что, голый буду мёрзнуть по вашей милости!» – вернул нас к реальности происходящих событий.
     Успевшие раздеться сержанты, не дожидаясь нас, вместе со взводным принялись натираться снегом. Нам ничего не оставалось, как приступить к обнажению своих торсов, тут же покрывающихся гусиной кожей.
     – Смелей!
     Первая горсть снега обожгла тело, словно раскалённое железо. Будь один, я никогда не решился бы на подобное издевательство над собой. Но тут под зорким командирским оком и друг перед дружкой как-то незаметно мы все преодолели страх перед обжигающим холодом. Более того, растирая себя после снега полотенцем, вообще перестали ощущать его – подобно тем купальщикам, что окунаются в крещенскую купель. Лощина огласилась здоровым хохотом, смахивающим на ржание застоявшихся мустангов. Разыгрались до того, что стали, оттянув у напарника сзади пояс брюк, пытаться засунуть под него горсть снега. И вдруг...
     – Это что такое?!
     Все обернулись в сторону, куда смотрел Бартуль. Двое курсантов, два Владимира – Копытов и Жарковский, заслонившись чужими спинами, шинели-то с гимнастёрками сбросили, а вот снять рубахи духу не хватило.
     – Я что сказал: раздеться до пояса!
     Никогда не лезущий на рожон Жарковский в надежде, а вдруг старший лейтенант отступится, вроде бы начал стягивать с себя рубаху. Взрывной Копытов же озверел:
     – Не буду!
     – Как не буду?! Кухарский, Якобчук, раздеть обоих и натереть снегом!
     Те не без удовольствия бросились выполнять приказ. Мы замерли: любопытно, чем всё это обернётся. И тут не отличавшийся прытью Копытов кошкой бросается к лежащему карабину, в один щелчок примыкает штык – и на Якобчука. Тот даже испугаться не успел, как, смотрим, карабин летит в одну сторону, Копытов – в другую. Это, оказывается, Бартуль успел предотвратить кровопролити е.
     – Я команды не отменял... Раздеться!
     После такого «ослушникам» ничего не оставалось, как сдаться. Добровольцев помочь им натереться снегом оказалось немало.
     ...Весь день ушёл у нас на доведение позиции до уставного стандарта. В самый разгар работ к Бартулю подошёл сержант из сапёрной роты и попросил выделить двух человек перенести ящики со взрывчаткой из-за высотки на предполье, где сапёры собирались установить заряды для имитации артподготовки.
     – Копытов, Жарковский, в распоряжение сержанта!
     – Опять Копытов?!
     – Ах, ты!..
     Я стоял за спиной командира взвода и лица его не видел, но по тому, что изобразилось после бартулевского «Ах, ты!» на обращённой в мою сторону физиономии Копытова и как, мгновенно развернувшись, он бросился догонять сержанта и Жарковского, я понял: лик Бартуля был ужасен.
     ...Много позже, когда я уже окончил полковую школу и Бартуль оставил меня у себя во взводе командиром отделения, мы с ним однажды расфилософствовались о взаимоотношениях командира и подчинённого. Не помню в связи с чем вспомнили о Копытове с Жарковским. Может, из-за того, что случившийся на учениях инцидент и, в частности, реакция Бартуля шли, мягко говоря, вразрез с отдающей стерильностью педагогической концепцией Бориса Ароновича.
     – При начальнике школы я бы не стал ни раздевать вас, ни заставлять натираться снегом. Так и ходили бы вы до конца учений немытыми сонными мухами. А после снежного душа, признайся, вы же заново народились. Я по себе это почувствовал. Ну а с теми «героями» иначе поступить было просто нельзя. Раскисли, потеряли человеческий облик. И, как следствие, нервный шок, глубокий до потери рассудка. Чтобы вывести человека из такого состояния, психиатры в качестве первой помощи рекомендуют отхлестать по щекам или наорать. Залепи я им в «лечебных целях» пощёчину – под суд бы пошёл за рукоприкладство. Поэтому вынужден был орать. Ради них же самих: чтобы впредь не рассчитывали на поблажку. Потому-то для закрепления «лечебного процесса» и послал их таскать взрывчатку. А главное – чтобы поверили в себя, что они такие же, как все, ничем не лучше и не хуже. И ещё об одном, самом главном. Если на учениях они испугались из-за холода снять рубахи, то, спрашивается, сумеют ли они на войне, где ещё и смертью пахнет, подняться навстречу пуле? Там-то цацкаться с ними никто не станет. Не поднялся – в лучшем случае командирский пинок под зад, а то свой же ротный – не дай бог, если попадётся такой же неврастеник, как Копытов, – возьмёт и шлёпнет из пистолета «за трусость» другим в назидание. Вот так-то оно: тяжело в учении, легко в бою...
     Спустя годы, будучи посткором «Красной звезды» в Афганистане, я не раз убеждался в сермяжной правде своего взводного. Те командиры, которые, подобно Бартулю, не жалели ни себя, ни своих солдат в учении, из боя, как правило, выходили с минимальными потерями, а то и вовсе без них.
     Эпилог
     УЧЕНИЯ мы закончили благополучно. Школа получила хорошую оценку, тогда как батальоны и полк в целом довольствовались «удочкой». Я из рук майора Гихера получил грамоту. Её, как позже узнал, выбил для меня Дубица – за то, что я не полез в тёплую палатку, а по доброй воле вернулся в холодную и мокрую траншею. Копытову командир взвода объявил благодарность. И не в порядке извинения «за доставленные неудобства», а за дело: он хорошо проявил себя во время контратаки.
     Более того, по выпуске Борис Аронович оставил младшего сержанта Копытова в школе командиром отделения. И не без оснований: курс обучения тот завершил на «отлично». Я уже был в военном училище, когда ребята из полковой школы среди прочих новостей сообщили, что Копытов дослужился до старшего сержанта, заместителя командира взвода.
     


     P.S. По публикуемым фотографиям нетрудно проследить эволюцию, происшедшую с автором в течение первых двух лет его армейской службы.
     1. Тот самый помлесничего со «страусиной» шеей за 3 месяца до призыва, если и способный подтянуться на турнике, то пару-тройку раз - не больше.
     2. Он же на 10-м месяце службы: что шея, что «физиономия лица» - уже не те; при всём том, что в полковой школе нас гоняли будь здоров, за первый год пребывания в ней я поправился на семь килограммов.
     3. А вот что в итоге сделала из меня полковая школа по части спортивной.