(Продолжение. Начало в № 154.)
     19 июня корпусной командир граф Каменский утвердился в известиях, что Брест-Литовск, ранее занимаемый частями 2-й армии, по сию пору остается пустым. Князь Шварценберг, заняв крепкую позицию в Тересполе против Бреста, на другом берегу Буга, ограничивался наблюдением и переходить здесь за реку не спешил.
     Чтобы прояснить обстановку, граф Каменский направил к Брест-Литовску своего адъютанта штабс-ротмистра Мерлина, который, возвратившись оттуда, привез любопытные сведения. Оказывается, оставляя город, князь Багратион распорядился, чтобы казаки вывезли оттуда подчистую городовой почтамт, правление и все судебные места со всеми чиновниками, что, разумеется, было выполнено... Отходя в арьергарде 2-й армии по направлению к Волковиску, казаки зажигали и уничтожали все продовольственные магазейны, уводили с собой лошадей, как почтовых, так и обывательских, забирали повозки, подводы и телеги, дабы затруднить продвижение неприятеля.
     Между тем противник продолжал выжидать, и с каждым днем его положение становилось все выгоднее. 2-я армия уходила, оставляя пусть разоренную, но никем не занятую территорию. Решившись, наконец, преследовать отступающих, австрийцы могли совершить внезапный марш-маневр и выйти во фланг и даже в тыл армии генерала Тормасова, обращенной фронтом в сторону границы. Над нами нависал Дамоклов меч, с каждым днем становившийся все тяжелее...
     ...Как бы ни были тщательно составлены планы в канун открытия кампании, но только лишь раздаются первые выстрелы – все идет по-иному, и в дело вступают частные начальники, которые ведут войну по собственному своему разумению.
     Узнав, что князь Шварценберг через Буг переходить не спешит, граф Сергей Михайлович Каменский решил этой неторопливостью воспользоваться и сделать так, чтобы противник не смог застать 3-ю армию врасплох. С этой целью он распорядился направить пехотный батальон и полуэскадрон павлоградцев к местечку Ратно, дабы наблюдать оттуда дорогу, ведущую к Бресту от Ковеля и Луцка – то есть связывающую его с самым сердцем Обсервационной армии.
     Учитывая, что расстояние между Брестом и Ратно превышает восемьдесят верст – два дневных перехода, граф поставил в Мокранах, поближе к границе, отдельный наблюдательный пост также из кавалерии и пехоты и распорядился, чтобы гусарские разъезды подъезжали к самому Бресту. При появлении неприятеля следовало сообщить о том в Ковель и немедленно истребить все мосты и переправы как на пути от Бреста до Ратно, так и по берегам реки Припец, вверх и вниз по течению. Чтобы сделать это быстрее и сподручнее, ратненскому капитану-исправнику было приказано организовать команды обывателей...
     22 июня цесарцы перешли через Буг и в районе Бреста. Численность корпуса князя Шварценберга составляла свыше 30 тысяч человек, что почти соответствовало всей нашей армии, тогда как в артиллерии австрийцы, имевшие всего только 38 орудий, значительно нам уступали.
     Заняв сей пограничный город, неприятель стал расползаться по округе, подобно вину из опрокинутого на скатерть стакана. При этом основным направлением движения австрийцев стал Кобрин, лежащий от Бреста строго на восток. Было, однако, понятно, что затем князь Шварценберг повернет свои силы либо к северу, чтобы преследовать 2-ю армию, либо к югу, чтобы выйти во фланг 3-й... Принципиального значения это не имело, ибо в любом случае нам следовало его предупредить и атаковать первыми.
     Сведения о количестве, дислокации и направлении движения неприятельских войск поступали ежечасно, так что вскоре уже можно было составить достаточно подробную картину происходящего: два полка австрийской пехоты и некоторая часть кавалерии при 12 орудиях расположились вверх по Бугу, в районе селений Жилени и Вло-давы; через местечко Красный Став проследовали два полка польской пехоты при 6 орудиях; в Сверже встал кавалерийский эскадрон... За рекой собирались также отряды польской милиции, которые несли караул на случай вторжения русских войск. Поляки очевидно блефовали: ясно было, что в данный момент армия наша вряд ли перейдет к активным наступательным действиям и пересечет границу, а потому многочисленные пикеты – по 80 – 100 человек – имели на вооружении лишь три-четыре ружья, остальным же оружием были косы и сабли...
     Куда важнее было известие, что в Люблине, на территории Варшавского Герцогства, находится шестидесятитысячный корпус вестфальского короля, который готовится к вторжению, и направление его движения пока не определено... А со стороны Белостока поспешал на усиление князя Шварценберга VII корпус генерала Ренье.
     Но и войска 3-й армии не сидели сейчас в пассивном ожидании неприятеля. Пехотные бригады и артиллерия перемещались в сторону Бреста, Ковеля, Кобрина. Полки разворачивались и занимали новые рубежи. На многие десятки верст в разные стороны наводнили местность гусарские и казачьи разъезды. Партии казаков и обывателей приводили в негодность мосты, дороги, гребли и гати, чтобы уменьшить возможность маневра для сил противника, заставить его растянуть коммуникации...
     В тот же день , 22 июня, батальону князя Мадатова было приказано спешно собраться и следовать поутру к Владимиру-Волынскому.
     Глава12
     Прощай, Порицк! Букет кроваво-красных роз.
     Призрак графа Пшендинбовского.
     В многотрудной и хлопотной должности батальонного адъютанта есть, разумеется, и некоторые свои прелести. Одна из оных заключается в том, что чаще всего без адъютанта в батальоне вполне можно обойтись... Посему когда я испросил у князя Мадатова позволения съездить поутру в Манишники, а потом догнать эскадроны на пути к Владимиру-Волынскому, то возражений не встретил.
     Гусары еще только седлали коней, а я уже покидал Порицк, не зная, уезжаю отсюда на время или навсегда. Мне было немного грустно – не скажу, что за два месяца я полюбил этот городишко, но привык к нему, это уж точно. Военный человек быстро привыкает к месту своего временного пребывания – впрочем, следует заметить, что и отвыкает он от него также весьма быстро.
     О том, что я отправился проститься с Julie, я не только не говорил Валериану Григорьевичу, но вряд ли признавался и самому себе. Это сейчас я знаю, что был влюблен в нее до потери сознания, но тогда... Тогда эта очевидность меня просто пугала. Даже решившись ехать в Манишники, я мысленно убеждал себя, что целью поездки будет повидать пана Валентина и посоветовать ему как можно скорее возвращаться в Киев, туда, где было гораздо безопаснее, нежели здесь, близ самой границы Варшавского герцогства, в местах, в которые неминуемо придет неприятель. Убеждая себя, что еду к пану Валентину, я, разумеется, в первую очередь думал о Юлии... Сознание того, что я вскоре увижу прекрасную полячку, заставляло меня поминутно терзать шпорами холеные бока моего вороного Арапа...
     Аргамак летел стрелой, но не мог угнаться за моими мыслями и фантазиями, обращенными исключительно к ней. Если я думал о надвигающихся грозных событиях, то лишь в том плане, как и насколько они могут коснуться Julie, изменить привычный ход ее жизни и разлучить нас. Если я думал о своей грядущей боевой судьбе, о ратных подвигах и будущей славе, то я представлял, как отнесется к тому Julie, как мои успехи отразятся на нашем будущем... В том, что оно окажется именно нашим, я теперь даже не сомневался. Преграда тому могла быть лишь одна – моя славная смерть на поле сражения, но даже и тогда несравненная Julie должна была мне сопутствовать... Не знаю, разумеется, как и почему.
     Мое юношеское воображение рисовало картины, одну трагичнее и возвышеннее другой. Я вел эскадрон на вражеские батареи, врубался в пехотные каре, рассеивал неприятельских кирасир, захватывал знамена, пленял генералов, десятки офицеров и сотни солдат... Но потом, когда победа казалась уже накрепко обеспечена, откуда-то раздавался роковой выстрел, и я падал бездыханный... Тут мне даже становилось себя жалко, и я с особенной теплотой представлял то отчаяние, которое охватывало очаровательную Julie при известии о моей славной кончине. Конечно же, она присутствовала в момент моего торжественного погребения. Роняя слезы, Julie безотрывно вглядывалась в мое неживое, но даже и в смерти благородное и отважное лицо, отмеченное теперь печатью нездешней возвышенной красоты, слушала рассказ о моем подвиге, и губы ее шептали: «Господи, кого я потеряла?!» Прямо от свежей могилы она уходила в находящийся неподалеку монастырь, чтобы затем каждый день, летом и зимой, в любую погоду, навещать мой гроб, проводя по несколько часов в молитвах, слезах и воспоминаниях...
     Как сладостны подобные фантазии! Ты представляешь все так, словно внимательным взглядом видишь собственные похороны со стороны и сможешь не только вполне насладиться этим зрелищем, но потом и вспоминать его... Ведь ты не веришь и не понимаешь, что смерть – это бесповоротно и навсегда. Я знаю наверняка, что каждый молодой воин имеет честолюбивую мечту, или, скорее, фантазию, о славной своей гибели, которая явится глубочайшим горем и сокрушительным ударом для всех окружающих... Какие упоительные, трогательные сцены возникают в воображении! Но время и реальные события напрочь избавляют юных бойцов от нелепых фантазий. Реалии войны оказываются далеко не такими прекрасными, как представлялось в мирное время. Достаточно сказать, что пулей в сердце, так чтобы потом можно было красиво лежать в гробу, убивают разве что на дуэли, да и то не всегда. А на войне... Изрубленные саблями, иссеченные картечью трупы своих товарищей мы заворачивали в окровавленные плащи или шинели и так предавали их земле... Поверьте, что даже самая любящая барышня не сможет подойти к телу возлюбленного, которому гранатным черепком снесло полголовы или разрубили саблей лицо... Аминь!
     Впоследствии мне стало очевидно и другое. После погребения все заканчивается лишь для того, кого похоронили. А живые продолжают жить, и с каждым днем горечь утраты в их сердцах неизбежно ослабевает. Жить воспоминаниями можно лишь в старости, когда не остается ничего иного, как сейчас у меня... Мне были лично знакомы прекрасные жены, которые, став вдовами, собирались в монастырь, но что-то задерживало их в миру, а там, глядишь, они уже и вновь изменяли свою фамилию... Тем более что вдову или невесту павшего героя не-
     пременно окружает романтический ореол, притягивая к ней подлинным или мнимым состраданием мужские сердца, прибавляя ей особенную charme и обаяние... К тому же надо признаться, что черные траурные одежды многим также оказываются весьма к лицу. А ты, покойный, никуда от этого не уйдешь – впрочем, тебе это будет абсолютно безразлично, ибо находящиеся на небесах земные заботы уже не трогают, и твой портрет, висящий в гостиной, при мундире, орденах и усах постепенно становится для всех привычной мебелью, которую нужно регулярно протирать от пыли...
     Сия проза, по счастью, была мне еще незнакома. И вообще, я все-таки больше думал о жизни, о будущем, о грядущем своем торжестве, нежели о возможном роковом исходе. Стремительно летящий по дороге Арап еще только ввозил меня в войну, а я уже мысленно с нее возвращался... Возвращался, разумеется, не безусым корнетом, каковым, к немалому своему сожалению, был сейчас, но полковником, командиром славных Александрийцев с белым и красным крестами на груди, серебряным флигель-адъютантским аксельбантом, золотой саблей «За храбрость», шрамом на щеке и рукой на перевязи...
     Все эти мыслимые и немыслимые отличия и приметы боевого офицера я, в дерзких своих мечтах разумеется, приобрел за год войны, завершившейся тем, что русские гусары напоили своих коней водой из реки Сены и заполнили водоносные фляжки добрым старым bourgogne. И вот теперь я, заслуженный герой, стремительным марш-маршем проделавший опасный и нелегкий путь от Порицка до Парижа и возвратившийся обратно, бросаюсь перед Юлией на колени и клянусь ей в вечной любви, предлагая руку, сердце, титул и все блистательные перспективы, открывающиеся ныне предо мной... Она, безусловно, согласна... Про пана Валентина я и не вспоминал.
     Картина получалась столь изумительная, что я и не заметил, как проскакал весь путь галопом, порядком измучив благородное животное. Хлопья пены, вылетавшие из конского рта, засыхали на моих чакчирах грязно-белыми пятнами... Лишь вблизи от Манишников я сдержал Арапа, перевел его на шаг и даже искренне перед ним извинился, похлопав рукой по холке...
     На сей раз я подъехал не к парадному, а к боковому входу в усадьбу, спешился у самых ворот, передав поводья подбежавшему конюху, и наказал ему как следует выгулять усталого «трухменца», ибо только теперь понял и стал серьезно опасаться, что слишком утомил коня и могу не поспеть вовремя к батальону... Поступив таким образом, я поспешил к дому, как вдруг увидел в тенистой боковой аллее Julie. Облаченная в светлое утреннее платье, с непокрытой головой, она казалась столь хороша, что я, подойдя несколько ближе, невольно замер, залюбовавшись ею.
     Девушку сопровождал старик-садовник, державший в руках большие кривые ножницы. Julie медленно шла мимо клумбы, усаженной розами, внимательно оглядывала их, иногда наклоняясь, или, наоборот, приподнимая рукой тот либо другой бутон, затем указывала пальчиком и отдавала садовнику приказания. Старик срезал и передавал девушке выбранные ею розы, из которых Julie складывала букет. На клумбе росли цветы всевозможных оттенков – от снежно-белого, как платье невесты или колет кавалергарда, до почти что черных, как александрийский ментик, – но я заметил, что все выбранные девушкою розы почему-то были кроваво-красного оттенка...
     Увлеченная своим занятием, Юлия не замечала моего присутствия, тем самым давая мне возможность вдосталь на нее налюбоваться. Роста она была невысокого, но удивительно хорошо и пропорционально сложена. Ее вьющиеся каштановые локоны в беспорядке опускались на открытые плечи, которые она безбоязненно подставляла ласковым теплым лучам утреннего солнца. Глубокое декольте смело приоткрывало пышную девичью грудь, к которой, как мне казалось, жадно тянулись лепестки срезанных роз... Я стоял, боясь пошевелиться и тем самым себя обнаружить, и наблюдал эту идиллическую картину, напрочь позабыв счет времени. Солнце, всходившее за моей спиной, слепило взоры Julie и садовника, являясь невольным моим союзником. Вдруг девушка повернула головку, заметила меня и слегка ахнула от неожиданности.
     – Вы потеряли всякую скромность, князь! – сказала она с ласковым укором.
     – Глядя на вас, милая Юлия, можно потерять не только скромность, но и голову, – смиренно отвечал я.
     – Вы все шутите, легкомысленный вы повеса! – нежная и ласковая улыбка мгновенно, как было свойственно для одной только Julie, озарила лицо девушки, сделав его еще прекраснее.
     – Я не шучу. Напротив, сейчас я серьезен, как никогда, ибо воину, уходящему сражаться за Отечество, должно быть серьезным.
     Красивая эта фраза отнюдь не показалась ей выспренной.
     – Что?!.. – прошептала Julie растерянно. – Что вы сказали? Vous enrolez pour la guerre, mon prince? – тут Юлия оглянулась на садовника, который перед тем низко мне поклонился, а теперь стоял в выжидательной позе: – Спасибо тебе, Стефан! Отнеси цветы в дом! Пусть их там Марыська поставит!
     Старик еще раз поклонился, принял букет и ушел, причем первые шаги он сделал спиной вперед, подчеркивая свое уважение к панночке. Мы с Юлией остались вдвоем.
     – Князь, признайтесь, что вы пошутили – ну, насчет войны... – сказала она, и в голосе девушки я почувствовал растерянность, ту самую неуверенность, что возникает, когда человек, рассудком сознавая очевидность сказанного, надеется в глубине души, что все это не так.
     – Mille pardon, chere Julie, но это правда, – отвечал я и на сих словах осмелился взять в свою руку ее пальцы, обтянутые тонкой белой перчаткой, и она их не отняла. – Армия французского императора перешла Неман – мы идем навстречу врагу. Я приехал, чтобы рекомендовать вашему батюшке возвращаться в Киев – там вы будете в безопасности!
     – А здесь? – удивленно спросила она.
     – Не знаю... Враг очень силен, многочислен и опытен. Мне, разумеется, неведомы планы командования, но может случиться и так, что нам придется отойти. Здесь также могут действовать «летучие отряды», какие-нибудь guerrillas, шайки разбойников...
     Конечно, я повторял то, что слышал от своих старших и более опытных полковых товарищей, и, говоря все это, я в большей степени подчинялся рассудку, но не душе. Мы стояли в тихой, тенистой аллее, где ничто не нарушало мирной идиллии, где все было точно таким же, как было и вчера, и неделю, и год тому назад – и как должно будет быть завтра, послезавтра, через год... В некотором отдалении, полускрытый аллеей липовых деревьев, виднелся господский дом, окна которого были по-утреннему распахнуты настежь. Всходящее солнце благословляло своими лучами эту обитель, в которой тихо и безмятежно протекали юные дни избранницы моего сердца. Рядом с нами благоухал розарий, привлекавший трудолюбивых пчел со всей округи. Дивную красоту царственных цветов защищали острые их шипы, – но что они были супротив железных ножниц садовника?
     Рядом с цветами стояла девушка, чья красота превосходила красоту любой розы. Растерянный взгляд темно-серых глаз, опушенных густыми ресницами, блуждал по серебряным изгибам шитья моего доломана. Ее полные, девственные губы, еще не знающие сладости поцелуя, чуть заметно вздрагивали. Глядя на это юное создание, вконец растерявшееся от мыслей, связанных, разумеется, с моим внезапным известием, я сам почувствовал себя неуверенно, и все то, что казалось мне таким простым и понятным в рассказах моих сослуживцев, представилось теперь несколько по-иному. Потеряв недавнюю четкость и логику изложения, я стал что-то невнятно бормотать о превратностях войны и несомненной нашей победе...
     Юлия мягко высвободила свои пальцы из моей руки, перчаткой смахнула слезу, внезапно заблестевшую на ее глазах, и положила ладонь на обшлаг моего доломана. Этот невинный знак искреннего доверия восхитил и растрогал меня до глубины души. Я стоял, боясь шевельнуться, и безмолвно благодарил судьбу...
     Но наш откровенный разговор не мог продолжаться долго: слуги, очевидно, уже доложили пану Валентину о моем прибытии, и он, заждавшись меня, мог в любую минуту выйти в сад, поглядеть, что меня здесь задержало. Значит, я не имел права злоупотреблять доверием девушки. Я осмелился взять пальцы ее правой руки в обе свои ладони и прикоснулся губами к прохладному шелку перчатки. Julie подарила мне лишь несколько секунд блаженства – почти тут же она мягко отняла руку и прошептала:
     – Dites-moi, pour-quoi cette vilaine guerre?
     Сколько недосказанного было в этих словах!
     Затем она на мгновение вскинула руки к глазам, вновь заблестевшим слезами, встряхнула локонами, словно отгоняя черные мысли, и быстро пошла, почти побежала по аллее в сторону дома.
     Как раз в это мгновение на крыльцо вышел ее отец. Увидев дочь, он остановился, внимательно посмотрел на нее, подождал, пока Юлия поднимется по ступенькам, и что-то ей сказал. Ничего не ответив, Julie скрылась за дверями. Пан Валентин пожал плечами, покачал головой и пошел мне навстречу. По тому, как он обратился к дочери, по выражению его лица и красноречивым ужимкам, я понял, что помещику совсем не понравился мой долгий tete-a-tete. Мне показалось также, что и в манере поведения пана Валентина и даже в самой его внешности произошли некоторые перемены. Куда подевались прежняя приветливость, любезность, обходительность? Их сменила типичная надменность богатого польского пана.
     – Чему я обязан, князь, столь ранним вашим посещением? – даже не поздоровавшись, спросил он ледяным тоном.
     – Война, ясновельможный пан! – отвечал я с покорной торжественностью, пытаясь тем самым сгладить неловкость, возникшую сейчас между нами.
     Разве мог я хоть как-то выразить неудовольствие ее отцу? Внимательно поглядев на меня, пан Валентин выдержал паузу и сказал:
     – Да, князь, я в курсе... Это воистину великое событие, которое означает, что Польша возродится вновь!
     – Простите...
     Смысл этих слов не сразу стал мне понятен. Помещик вновь повторил свою фразу, и на губах его змеилась самодовольная улыбка.
     – Разве не ведомо вам, ваше сиятельство, – продолжал он, – что император Наполеон обещал возродить Великую Польшу и с этой целью начал поход в Россию? Так что, надеюсь, князь, историческая справедливость в конце концов будет восстановлена!
     Только отец Юлии мог безнаказанно высказать мне такую мысль. Он прекрасно понимал это, а посему позволил себе быть дерзким.
     – Прошу вас, уезжайте отсюда! – воскликнул я, перебивая. -Возвращайтесь в Киев, увозите... увозите туда Юлию – там ей будет безопасно! А здесь будет война!
     – Ошибаетесь, князь! – отвечал пан Валентин все с той же надменной улыбкой. – Неужто вы думаете, что армия великого полководца не дойдет до Киева? С императором Франции идет вся Европа! Все мужчины герцогства Варшавского взяли в руки оружие! Кстати, ваше сиятельство, вы, помнится, встречали в моем доме хорунжего графа Пшендинбовского? Третьего дня он также заезжал ко мне попрощаться – он вновь теперь служит под знаменами императора!
     – Что ж, достойное пополнение для армии Бонапарта! Еще ведь генералиссимус Суворов говорил, что за одного битого двух небитых дают...
     Пан Валентин вспыхнул, смешался и не знал, что ответить. Вряд ли его смутил намек на то, что пресловутый граф Пшендинбовский был бит канделябрами за карточным столом. Тут, разумеется, было иное – имя Суворова, «покорителя Варшавской Праги», как часто именовали у нас великого полководца, действовало на любого записного польского патриота, подобно красной тряпке на быка. Поляки нарекли его «палачом Варшавы» и всячески проклинали... Кстати, мои соотечественники в этом плане куда более терпимы: если в России и вспоминают Стефана Батория, разорявшего наши северозападные земли на заре XVI столетия, то делают это с полнейшим равнодушием – мало ли разного сброда приходило в пределы Российской державы.
     Выдержав паузу, пан Валентин сказал мне тоном строгого наставника:
     – Зря вы недооцениваете графа, ваше сиятельство! Это потомок славного польского рода, смелый офицер и отличный рубака! Но не всем, как вы знаете, везет в жизни... Однако я уверен, что под знаменами великого императора воинский талант графа проявится в самой полной мере. Так что, князь, не желал бы я вам встречаться с графом Пшендинбовским на поле боя...
     – Отчего же, ясновельможный пан? – Я натянул на свое лицо вежливую улыбку. – По-моему, только так я смогу убедиться в справедливости ваших слов и признать, что некогда я недооценил графа. Надеюсь, что тогда я смогу детально рассказать вам подробности нашей с ним встречи!
     Хозяин усадьбы посмотрел на меня с укором и сожалением:
     – Простите меня великодушно, князь, но вряд ли ваша армия будет способна выдержать грядущий страшный удар! От него нельзя будет укрыться ни в Киеве, ни в Москве, ни даже в Санкт-Петербурге! А если вам действительно придется повстречаться с графом Пшендинбовским на поле чести, напомните ему, что вы с ним встречались в моем доме. Уверен, что тогда он отнесется к вам великодушно!
     Я стоял, стиснув зубы и побледнев от негодования. Отец Юлии прекрасно сознавал собственную безнаказанность.
     – Уезжайте! – повторил я, словно бы ничего не слыша. – Увезите свою дочь в Киев, увезите ее в безопасное место! Поймите, здесь будет война!
     – Премного благодарен за совет, ваше сиятельство! Вы очень любезны! – усмехнулся пан Валентин.
     Звякнув шпорами, я чуть склонил голову в прощальном поклоне, круто повернулся и быстро пошел к воротам... Стоит ли говорить о чувствах, обуревавших меня в тот момент?
     Глава 13
     Боевые действия начались.
     Мы отступаем. Поиск к Кобрину. Первые потери. Происшествие
     на Приборовской таможне. Главнокомандующий Тормасов.
     «Новости французские».
     Коммуникации между 3-й и 2-й нашими армиями прерваны. 24 июня об этом сообщили купцы, направлявшиеся с товарами к князю Багратиону. Поначалу, заметив в отдалении разъезды цесарцев, они все же намеревались продолжать дальнейший путь, положившись на всемогущее русское «авось», но затем узнали на постоялом дворе, что недавно австрийцы захватили и начисто разграбили какой-то обоз – не то полковой, не то купеческий. Опасаясь подвергнуться подобной участи, купцы почли для себя за благо поворачивать оглобли и возвращаться.
     Утром того же дня стало известно, что австрийский отряд – кавалерия и пехота с пушками – занял город Кобрин, расположенный в полусотне верст восточнее Бреста. Как сообщили обыватели, с населения была взята контрибуция. Неприятель также пытался разведать дороги, ведущие к юго-востоку, то есть по направлению к нашей армии – павлоградцы и казаки, находящиеся в местечке Мокраны, увидели приближающиеся разъезды венгерских гусар. Тут же была дана команда «на конь!», однако венгерцы, очевидно, не имели приказа вступать в схватку и сразу ускакали восвояси...
     Разумеется, что рассуждать о замыслах противника, основываясь на одних лишь догадках и предположениях, бессмысленно. Ходят упорные слухи, что князь Шварценберг пойдет прямиком на Пинск, отрезая нас от главных сил. Подобное движение неприятеля могло преследовать одну из двух целей: блокировав 3-ю армию, нанести сокрушительный удар по 1– и 2-й или, напротив, начать наиболее активные действия на Волыни, выходя нам во фланг и тыл... И то, и другое означало, что скоро предстоит драться. Генерал Тормасов не тот военачальник, который позволит навязывать себе чужую волю, и не станет ждать, пока противник определится в направлении своих ударов...
     Пока же неприятельская армия маневрировала, ничего существенного не происходило, однако стычки уже случались.
     Всей армии стал известен подвиг гусара Павлоградского полка, который отважно вступил в схватку сразу с пятью уланами. Посланный из Мокран в сторону Дивина за подводами для вывоза магазинного имущества, он натолкнулся на конный разъезд неприятеля. Уланы окружили нашего солдата, намереваясь пленить его живым и невредимым. Не на таковского, однако, напали: павлоградец дерзко вступил в схватку с превосходящим противником. Как бешеный, крутился его конь, разгоряченный шпорами, а храбрый гусар успевал отбивать удары, сыпавшиеся со всех сторон. Мало того, он даже сумел изрядно поранить трех из пятерых нападавших! Хотя уланы и поняли, что твердый сей орешек им не по зубам, однако они долго еще преследовали вырвавшегося от них гусара и прекратили погоню лишь тогда, когда впереди показались наши разъезды.
     Спасибо славному гусарскому коню, не выдавшему своего хозяина! Едва доскакав до передовых постов павлоградцев, конь, истекающий кровью от полученных ран, грохнулся на землю и околел... Отважный гусар вернулся в строй, даже не позаботившись о том, чтобы, как следует, залечить раны, и был награжден унтер-офицерским чином.
     ...Очень жаль, что я не помню имени героя и не умею сказать, каково сложилась его судьба. Ежели он не погиб в последующих боях, то вполне возможно, что дошел до французских земель уже в качестве «благородия».
     Но странно как-то в России у нас получается! Когда достопочтенные наши литераторы и историки обращаются к событиям начала столетия, то не преминут указать, что, допустим, маршал Мюрат, король Неаполитанский, был сыном трактирщика, маршал Лефевр, герцог Данцигский – мельника, маршал Ней, герцог Эльхингенский – бочара и что все они начинали службу простыми солдатами... Но кто вспоминает о демократическом происхождении наших заслуженных генералов? Я бы мог назвать весьма славные фамилии, имеющие крестьянские корни, но боюсь вызвать неудовольствие их нынешних обладателей. Еще и в том обвинят, что я кичусь древностью своего рода и намеренно противопоставляю его историю биографиям их семейств... Отнюдь! Так что эти рассуждения – исключительно a-propos.
     Информация о противнике поступала самая разноречивая. По одним сведениям, в Бресте находился сорокатысячный отряд князя Шварценберга; по другим – численность отряда не превышала шести или семи тысяч штыков при пятнадцати орудиях, зато в Тересполе, то есть на другой стороне Буга, неприятельских войск собралось видимо-невидимо, и все они готовятся к переходу на наш берег...
     Желая прояснить обстановку, генерал Тормасов предписывал проводить в сторону Бреста рекогносцировки большими отрядами, используя как кавалерию, так и пехоту, в особенности – егерей. Следовало не только наблюдать противника, но и стараться захватить пленных, от которых можно было бы получить наиболее достоверные сведения. Одновременно наш главнокомандующий спешил убрать в глубину армейские магазейны и склады, каковых близ всех западных границ империи размещалось немало. Там, причем в огромных объемах, хранились не только провиант и фураж, но и вооружение, боевые припасы...
     (Продолжение следует.)