![]() |
![]() |
![]() |
9 Ноября 2011 года |
к 200-летию Отечественной войны |
Среда |
|
||
![]() К Кобрину, занятому неприятелем, подошли на возможно близкое расстояние Павлоградские гусары. Проведя разведку, они сумели вызнать, что цесарцы, обосновавшись главными силами в городе, продолжают движение к востоку, на Антополь, в сторону которого из Кобрина периодически выходят различные отряды. Тогда лихой командир павлоградцев полковник князь Спиридон Эрнстович Жевахов распорядился разослать вокруг города пикеты, чтобы обнаружить очередной отряд, атаковать его, повернуть вспять и взять пленных... Предприятие это весьма походило на авантюру: невзирая на то что гусар поддерживали еще и казаки, противник существенно превосходил их по численности. И неприятель таки наказал князя за дерзкую самонадеянность! Поутру, около 4-х часов, в то время, когда еще столь сладко спится, австрийцы внезапно вышли из Кобрина и сделали сильное нападение на все наши посты. Два эскадрона цесарских гусар, выстроенных в колонну по пять рядов, галопом пошли по дороге в сторону села Липного и буквально смели павлоградцев поручика Павловского и казаков есаула Ребреева. Те хотя и пытались перекрыть тракт, встретив атакующих штуцерным огнем, однако занимаемая ими позиция была весьма невыгодна. Стрелки могли разместиться на узкой этой дороге не более чем по трое в линию, так что толку от их огня получалось немного. К тому же для заряжания штуцера требовалось не менее минуты – то есть время, за которое конь пройдет с полверсты. Первый залп несколько смутил австрийских кавалеристов, а затем гусарам и казакам пришлось убирать штуцера за спину и отступать, отрываясь от неприятеля... В бою были первые потери: под одним из гусаров убили лошадь, он оказался на земле и был изрублен подскакавшими австрийцами. Был также пленен один казак, занесенный конем в неприятельские ряды... Две эти потери были показаны в рапорте. Как было на самом деле, извещены лишь полковые командиры, имеющие извинительную слабость преуменьшать собственный урон, с лихвой компенсируя его преувеличением потерь неприятельских. Отступление наших пикетов по узкой извилистой дороге, обочины которой основательно заросли густым кустарником и существенно затрудняли маневр, продолжалось на дистанции полутора десятка верст – до того места, где стояли на бивуаке основные силы князя Жевахова. Разгоряченные боем цесарцы попытались развернуться и обойти отряд с флангов, но тут запели трубы, павлоградцы и донцы подполковника Барабанщикова стали выстраиваться к бою... Русский отряд не превышал атакующих численностью, зато имел преимущество в свежих конях. Уразумев это, австрийский начальник не решился использовать наступательный порыв своих людей. Проиграв «appel», неприятельские гусары повернули и начали спешно отходить. Преследовать их князь не стал: повторять в обратном порядке движение по тесной дороге не имело смысла, так что гусары ограничились несколькими ружейными залпами вослед уходящим... Несмотря на потери и отступление, не очень, скажем, почетное, кавалерийский поиск к Кобрину принес существенную пользу. Выяснилось, что цесарские войска имеют направление дальнейшего движения на Пинск. В сам Кобрин, что стало достоверно известно из сообщений нескольких очевидцев, прибыли двенадцать орудий, два полка пехоты и полк кавалерии. Не меньшие силы двигались к Антополю... Следовало бы получить подтверждение этим известиям из сообщений пленных – на военном жаргоне их тогда нарекли «языками», – но сделать это еще не представлялось возможным... Признаться, известия об этой стычке меня премного разочаровали. Война тогда еще представлялась мне чередой непрерывных боев, каждый из которых неминуемо заканчивался чьей-то решительной победой. Пехотинец должен был упорно отстаивать свою позицию, кавалерист – рубиться до последнего, а офицер – вдохновлять людей примером самоотвержения... Ежели бы армии воевали согласно моей логике, то любая кампания завершалась бы на первой неделе! ...Та лихорадочная деятельность, которой в ожидании встречи с неприятелем были охвачены все, от генерала до последнего фурлейта, помогала нам, офицерам, тщательно скрывать тревогу, грызущую сердца. Противник разделил наши армии, и мы не ведали, что происходит на главном театре военных действий. Куда направил основной свой удар Наполеон? Куда отходят наши войска и какого рубежа они уже достигли? А может, уже случилось генеральное сражение? Поместья многих из офицеров находились в той полосе, по которой теперь двигались орды галлов. В городах и усадьбах центральных и северо-западных губерний жили их престарелые родители, малолетние братья и сестры – что их ожидало? Судьба Отечества накрепко связывалась с личной судьбой каждого... Всеобщее беспокойство усугублялось еще и тем, что армия наша весьма отличалась от той, что вступила в XIX век. За плечами наших старших товарищей было почти столетие непрерывных побед, и даже самые молодые из офицеров чувствовали себя героями Ларги и Кагула, Очакова и Измаила, Праги и Кобылки, Треббии и Нови... Но ведь от той победоносной армии нас отделяли Аустерлиц и Тильзит. В души закрадывались сомнения: не повторятся ли недавние события вновь – теперь уже на священной земле наших пращуров? Сомнения эти старались подавить: сие невозможно! Врагу никогда не удавалось покорить Российскую землю, которую во веки веков защищали и оберегали мужество народное, милость Господня и Покров Пресвятой Богородицы, нашей Заступницы! Заглушая тревогу искренней молитвой, мы отвлекали себя от сомнений многоразличными делами, дабы встретить неприятеля во всеоружии. Мы готовились. Первое число месяца июля принесло нам новые неприятности. Следует учесть, что на территории Волыни и Галиции и через две с половиной недели после открытия боевых действий все обстояло примерно так, как было до начала кампании. Разве что появились пикеты и заставы, охранявшие разрушенные мосты, переправы и броды на берегах Западного Буга и пребывавшие в постоянном ожидании нападения противника, который, однако, нападать не спешил. А ведь нет ничего более успокаивающего, нежели долговременное существование в преддверии опасности. Кратковременное ожидание будоражит нервы, заставляет хвататься за оружие, вселяет силы. Долгое – погружает в сон. Одна из застав, разбросанных по берегу Буга, содержалась казаками на Приборовской таможне, перекрывая путь из Влодавы, лежащей на той стороне, к местечку Томашовка – на нашей. Пикет здесь находился немалый – двадцать донцов под командой казачьего обер-офицера и урядника. Как утверждалось потом, это были лучшие, особо отобранные из своего полка люди. Но, mille pardon, каковы же тогда были худшие?! И вот ночью на 1 июля эти люди, вместо того чтобы посменно наблюдать занятый неприятелем берег, разбрелись по собственным своим делам или завалились спать. Между тем на супротивной стороне не спали. Ввечеру до полусотни цесарцев скрытно заняли позиции на поросшем кустарником берегу, внимательно наблюдая за действиями нашего пикета. Затем, когда над рекой ненадолго сгустилась ночная тьма, подошли венгерские гусары: спешенные всадники вели коней в поводу, копыта лошадей были обмотаны тряпками... Поросший кустарником берег и беспечность казаков позволили им выполнить свою диверсию беспрепятственно. Раннее солнце поднималось за нашими позициями и над по-утреннему замершей водой повис полосами молочно-белый туман, когда австрийские гусары стали осторожно спускаться к реке и тихо переходить ее вброд. Их было человек сорок, под командой трех обер-офицеров, и принадлежали они к известному своей лихостью полку Кинмейра. На той стороне, обеспечивая тылы, собралось до полусотни человек из Влодавской милиции, вооруженных ружьями и косами... Незаметно переправившись на наш берег, гусары осторожно подобрались к выгону, где паслись на траве стреноженные казачьи лошади, и, захватив некоторых из них, открыли огонь по остальным... Донцы, привлеченные выстрелами, стали сбегаться к таможне, где лицом к лицу встретились с многочисленным противником. Ожесточенная схватка длилась недолго... Впрочем, про «схватку» говорилось в реляции, однако мне не очень верится, что таковая вообще была. Десять казаков и оба их командира оказались захвачены неприятелем, оставшиеся отступили, вернее всего, бежали... По счастью, им удалось добраться до соседнего поста, где стоял сотник Чириков. Это, очевидно, был по-настоящему исправный офицер, потому как сразу собрал три десятка человек, которые в конном строю прискакали к Приборовской таможне и навалились на венгерцев, не поспешивших еще отойти за Буг. Схватка завязалась самая ожесточенная. Одни гусары стали уводить за реку пленных, другие, прикрывая отход товарищей, дрались насмерть. Все же казаки сумели сбить цесарцев, погнали их через Буг, где были встречены толпой польских милиционеров, открывших хоть и недружный, однако плотный огонь. Пеший противник занимал выгодную позицию посреди кустарника, имел почти трехкратное преимущество, поэтому сотнику Чирикову пришлось воротиться на правый берег... Но ненадолго. Привлеченная стрельбой, из глубины наших расположений примчалась команда калмыцких казаков. Лихие и отважные всадники, сросшиеся, как казалось, со своими низкорослыми полудикими лошадьми, налетели на венгерцев, подобно ветру-суховею родных степей. Донцы, конечно, также вновь повернули на левый берег, и, работая саблями, наше иррегулярное воинство погнало противника по шоссе к Влодаве, пронеслось через это местечко, ринулось еще дальше и преследовало гусар до тех пор, пока не почувствовало природным своим инстинктом, что следует возвращаться... В этой погоне казаки не только порубили нескольких венгерцев, но и взяли «языков» – гусара, польского конного жандарма и отставного польского солдата, оказавшегося начальником местной милиции, которая, заслышав пронзительный визг – боевой клич атакующих калмыков, побросала оружие и мгновенно разбежалась по кустам. Еще был пленен какой-то австриец, просто-напросто попавшийся под руку... Удалось также отбить троих из донцов, захваченных на злосчастной Приборовской таможне – к чести своей, все они оказались ранеными, – однако остальных казаков и обоих их командиров неприятель сумел увести. Приходится признать, что поиск, учиненный австрийцами, увенчался успехом, хотя и с некоторыми потерями. На то, однако, и война, чтобы потери были... Что такое война, лучше всех понимал главнокомандующий 3-й армией генерал от кавалерии Александр Петрович Тормасов. В царствование императора Петра III он был принят в пажи к Высочайшему двору, через десять лет выпущен обер-офицером в полевые полки, а затем определен адъютантом к графу Брюсу. В возрасте 25 лет подполковник Тормасов командовал Финляндским егерским батальоном, был замечен, отличен и приближен светлейшим князем Потемкиным. В 1782 году он усмирил бунт крымских татар, после чего получил под начало Далматский гусарский полк, который через два года был объединен с Македонским гусарским под именем Александрийского легкоконного... С этим полком Александр Петрович находился в резерве при осаде Очакова и участвовал в походе 1789 года, где также не имел случая отличиться... Истинная боевая биография генерала берет отсчет с 1791 года, когда он командовал легкоконной бригадой под началом генерал-поручика Кутузова, будущего сокрушителя Наполеона. Тормасов отличился в поиске к Бада-багу и особенно в разгроме турок при Мачине, за что получил свой первый орден – сразу же святого Георгия III класса, высшее боевое отличие! В 1794 году генерал, сражаясь под командой великого Суворова, имел удовольствие изрядно потрепать польских мятежников при Вишнеполе и Мобаре, на переправе у Дубенки и в битве под Мацеевицами, где разбитый злодей Костюшко, утопая в болоте, отбросил свою саблю, воскликнув: «Конец Польше!»... A propos: весьма любопытно знать, где в этом время пребывал ясновельможный пан Валентин, отец моей милой Julie? 25 октября 1794 года Тормасов командовал одной из семи колонн, штурмовавших Прагу - известное предместье польской столицы, а затем преследовал и обезоруживал бежавшие от Варшавы остатки разгромленных отрядов мятежников... После этих боевых событий карьера генерала Тормасова стремительно пошла вверх, хотя в течение десяти лет он был дважды уволен в отставку: первый раз императором Павлом Петровичем, который затем возвратил его в службу, определив командиром Конной гвардии; во второй раз, после Тильзитского мира, Тормасов просил отставки с поста Рижского военного губернатора, мотивируя это ослабленным вследствие тридцатипятилетней службы здоровьем, но через год он сам просил императора Александра Павловича принять его в службу опять и был назначен главнокомандующим в Грузии и войсками на Кавказской линии. Три года пребывания Тормасова на Кавказе в превосходной степени раскрыли его воинские и административные дарования. Генералу от кавалерии пришлось не только бороться с мятежниками и противостоять врагам внешним - туркам и персиянам, но и решать сложнейшие дипломатические, административные и иные вопросы. В то неспокойное для России время, когда главная угроза надвигалась с Запада, наших войск в Закавказье было совсем немного, так что Александр Петрович постиг здесь прекрасную школу полководческого искусства. Еще сражаясь под знаменами Суворова, он узнал, насколько необходимой является разведка противника, как важно уметь концентрировать и рассредоточивать силы, наносить внезапные удары по врагу, появляться там, где никто тебя не ожидает... Теперь уроки великого полководца он отрабатывал на практике, еще не ведая, что главные их плоды ему предстоит пожинать на поприще более обширном, более блистательном - в грозную пору 1812 года, когда император Александр соизволит назначить его одним из главных вождей Русской армии... Итак, неприятель вздумал прощупывать нас дерзкими кавалерийскими наскоками, подобными нападению на Приборовскую таможню и на павлоградские пикеты близ Кобрина. Тогда и генерал Тормасов вознамерился произвести серьезную разведку боем. 1 июля в сторону Пинской дороги, идущей от Кобрина и Бреста, был послан отряд, порученный бригадному командиру генерал-майору Алексею Петровичу Мелиссино, шефу Лубенского гусарского полка. В отряд вошли три эскадрона лубенцев, Серпуховский драгунский полк, две егерские роты и два конных орудия. Генерал Мелиссино получил указание наблюдать движение неприятеля и выяснить направление его маршрутов. Согласно имевшимся у нашего командования данным, основные силы противника, ранее находившиеся в районе Брест-Литовска, теперь перемещались к Пружанам, то есть в северо-восточном направлении, удаляясь от нас. Со всем основанием можно было предположить, что князь Шварценберг намеревается ударить во фланг и тыл 2-й армии. Одновременно немалые силы цесарцев оставались в Кобрине, Антополе и Дрогочине, как бы образуя заслон между 3-й и двумя другими армиями. Впрочем, было еще и такое предположение, что противник, концентрируясь в Пружанах, осуществляет ложный маневр, а затем направит все свои силы к Пинску, чтобы двинуться оттуда не то к востоку, еще более отсекая нас от центра, не то к югу или юго-западу - в наши тылы... Определяя истинные намерения противника, отряд Мелиссино, в свою очередь, должен был ввести его в заблуждение относительно местоположения и численности наших войск. По возможности следовало распылить свои силы так, чтобы драгуны, гусары и егеря обнаруживались везде, куда бы ни двинулся неприятель, и, пользуясь любым удобным случаем, нападать на вражеские обозы, патрули и разъезды. Особые партии должны были уничтожать мосты и переправы на пути австрийцев... Таким образом, постоянно предупреждая появление противника в различных пунктах, демонстративно угрожая его флангу и тылу, затрудняя коммуникации и снабжение, отряд должен был сколько возможно долее задерживать продвижение князя Шварценберга, не давая ему сесть на пятки уходящей 2-й армии. Отводя удар десятков тысяч неприятельского воинства от армии князя Багратиона, наш главнокомандующий тем самым обращал противника супротив нас. Но я не думаю, чтобы в ту пору в рядах 3-й армии нашелся хотя бы один малодушный человек, посмевший осудить генерала Тормасова за это стремление! «Du sublime au ridicule...» - считал император Наполеон. Работая над своими записками, я отыскал весьма любопытный бюллетень «Новостей французских», как раз в ту пору полученных русским командованием от каких-то своих агентов или газетеров. Ежели верить этим известиям, то: «Вестфальские и прусские войска намереваются дезертировать из армии Наполеона и ждут только удобного времени». «При армии следует несколько больших возов с башмаками на коньках». «Французская армия имеет при себе много пожарных труб, которые, будучи наполнены соленой водой, будут использованы в сражениях, для того чтобы забрызгивать русским глаза...» Глава 14 Мы пересекаем границу. Мэры и субпрефекты. «Поклон отвесила Варшава». Свершилось! Взят revanche за Приборовскую таможню, где был захвачен наш казачий пикет! И вообще, в ту пору, когда обе Западные армии отходят под напором превосходных сил неприятеля в глубь Российской земли, наша Обсервационная армия выходит на рубежи Отечества! Ура генералу от кавалерии Тормасову! Слава александрийским гусарам и шефу их, отважному графу Ламберту! Неумелому моему перу вряд ли под силу описать чувство восторга, которое охватило всех при известии, что предстоит наступать. Причем делать это следовало силами весьма значительными... Увы, сегодня, когда история Отечественной войны превращена в описание боевых действий 1-й и 2-й армий, мало кому ведомо, что летом 1812 года войска 3-й армии сражались и на неприятельской территории. 3 июля начальник нашего авангарда генерал-адъютант граф де Ламберт решился провести рекогносцировку в Варшавском герцогстве, дабы все точно узнать о противустоящем ему неприятеле. Главным пунктом рекогносцировки предположительно был определен город Грубешов, или местечко Хрубешово, отдаленный от границы на добрых два десятка верст. Но это - ежели следовать по прямой. А если считать от Устилуга, места переправы через Буг основных сил, то до Грубешова было верст пятьдесят. В отряд, который возглавил сам граф, входили Александрийский гусарский, Татарский уланский и Донской казачий войскового старшины Власова 2-го полки, а также 10-й и 14-й егерские. Авангардом отряда начальствовал полковник Иванов, из корпусного штаба. Ему были поручены гусарский и егерский батальоны и казачий полк, притом гусарами командовал князь Мадатов. К представившейся возможности вновь побывать в Устилуге я отнесся весьма равнодушно, ибо там для меня не осталось ни одной душевной зацепки - кто вновь стремится туда, где проскучал несколько дней кряду? Зато возможность принять участие в дерзком рейде по тылам противника и, наверное, в боевых действиях не могла не радовать и не вселять честолюбивых надежд... Лишь только стемнело, авангард, стоявший на бивуаке близ Устилуга, тронулся в путь в направлении местечка Крылово. Я, разумеется, находился при батальонном командире, вследствие неугомонного характера которого сумел детально обозреть все наше войско... Валериан Григорьевич то ехал вместе со своими александрийцами, давал различные указания и советы офицерам, посмеивался, теребил усы и рассуждал без умолку - говорливое настроение, как я потом узнал, было присуще ему перед каждым боем. То, наскучив общением с гусарами, князь направлял коня на обочину дороги, останавливал его и ждал, пока не подойдут егеря. При этом взор подполковника становился суровым и строгим, сам он сидел неподвижно, и даже горячий его конь замирал, подобно Клодтовскому изваянию. Хоть егеря и шли без лишней поклажи, весьма скорым шагом, но князь Мадатов обязательно подчеркивал собственное неудовольствие их движением и говорил брюзгливо, что идти следует скорее. Егерские субалтерн-офицеры, к которым он обращался со своими замечаниями, пропускали его слова мимо ушей, отвечая безразличным «так точно», ибо начальником для них князь никоим образом не являлся. Когда же подполковник заканчивал поучение и отъезжал в сторону, офицеры ухмылялись и перешучивались, ибо знали, что в гусары он был переведен именно из егерей, и недавно. Указания князя «поторопиться», «ускорить шаг», «не сбиваться с ноги» и прочее воспринимались исключительно как желание неофита, новоиспеченного кавалериста, выказать собственное превосходство над былыми своими товарищами... Иным подобного зазнайства не прощают, но князь Мадатов был в нашем корпусе человек известный, популярный, его уважали за безумную храбрость, любили за незлобивость и отходчивость и не принимали во внимание некоторые отрицательные черты его характера, списывая их на бурливую кавказскую кровь... От егерей князь скакал к донцам, а затем опять возвращался к своему батальону... Насколько я мог судить по обрывкам слышанных дорогой разговоров, настроение как у офицеров, так и у нижних чинов было весьма боевое. Потом уже я понял, что самое страшное на войне – неопределенность, самое неприятное – ожидание, а бой является лучшим решением любой проблемы... 4 июля, примерно в три часа пополуночи, когда небо только-только начинало светлеть, предвещая наступление очередного погожего дня, эскадроны, сотни и роты авангарда подошли к берегу Западного Буга. Уже за несколько верст до этой естественной границы Российской империи всем было приказано прекратить разговоры и стараться соблюсти полнейшую тишину... Через реку, выше Крылово, напротив селения со странным названием Голубь, была спешно наведена временная переправа, по которой черной лавиной хлынули на тот берег два наших эскадрона... Польской милиции, охранявшей противоположный берег, было присуще абсолютное равнодушие к противнику – сродни тому, что подвело наших казаков при Приборовской таможне. Посему проникновение большого воинского отряда на территорию Варшавского герцогства явилось для поляков и цесарцев полнейшей неожиданностью, и все неприятельские пикеты и заставы были взяты без малейшего сопротивления. Частью порубив, а более - захватив в плен едва проснувшихся защитников «Ойчизны», не сумевших оказать достойного сопротивления, александрийцы двинулись в конном строю в сторону Крылово. В тот же час у селения Млынники перешли через Буг егеря, также поспешившие затем к Крылово. В результате дерзкой одновременной атаки пехоты и кавалерии местечко было, что называется, взято в клещи, и его гарнизон - если так можно именовать милиционеров, вооруженных старыми ружьями и косами - поспешил сдаться на милость победителей. Лишь через некоторое время, услыхав шум боя и выстрелы, на отдаленных постах поняли, что происходит, и принялись зажигать маяки, предупреждая о нашем приближении... Мы с князем находились при эскадроне графа Штакельберга, который вместе с казаками Власова переправлялся у селения Стрыхов - на главном направлении атаки. Перейдя реку вброд, гусары и донцы развернулись и в конном строю устремились на селение Городло, в котором, как сообщали лазутчики, стояло подразделение польской милиции. Справедливость этих сведений подтвердилась достаточно быстро, ибо на окраине Городло нас встретил нестройный ружейный залп. Князь Мадатов и граф Штакельберг скакали впереди атакующих, и мы с ними первыми услыхали пение пуль над головой. Опытные офицеры не обратили на это ни малейшего внимания, а вот я, впервые оказавшийся в подобной ситуации, почувствовал себя неуютно. Мне захотелось сжаться в комочек, стать невидимым для человеческого взгляда, недосягаемым для выстрелов... Впрочем, подленькое это настроение лишь на мгновение омрачило мою душу – совсем скоро я почувствовал, что словно прошел через некую горячую волну, окатившую меня с головы до ног и вмиг исчезнувшую, оставив после себя лишь холодную трезвую ярость. Через такую «волну», как я потом убедился, проходишь в каждом бою, в каждой опасной для жизни ситуации... До этого момента я все посматривал на своего командира и старался копировать его поведение. Теперь таковое было мне не надобно, я ощутил себя etre dans son assiette. Когда вскорости я как бы инстинктивно почувствовал, что пора обнажить саблю (мне впервые пришлось сделать это в бою), и потянул клинок из ножен, то боковым зрением заметил, что князь Мадатов делает то же самое... Впереди, от кустов, из-за которых они нас обстреляли, бежали в сторону недалекого уже местечка, под прикрытие хат и заборов, польские милиционеры, побросавшие оружие. Выстрелы больше не звучали. Мы быстро догнали этих смертельно испуганных людей, но никто не стал их рубить. Разве что некоторых, особенно ретиво убегавших, гусары угостили саблями плашмя пониже спины, и те сразу попадали на землю... Спустя несколько минут мы входили в Городло, более не оказывавший нам никакого сопротивления. Князь распорядился, чтобы я передал команду отставшему эскадронному начальнику организованно провести людей через населенный пункт и выстроить их на западной окраине оного. Поворотив коня, я увидел, что казаки спешиваются и разбегаются по дворам и избам. Все вокруг тут же огласилось истошным поросячьим визгом, громким куриным кудахтаньем, гусиным гоготом и прочими звуками птичьего двора, перекрываемыми ором возмущенных и жалобных женских голосов. Казаки, скажем дипломатично, заготавливали продовольствие. В этом отношении они были солидарны с императором Наполеоном, считавшим, что война сама себя кормит... Лично мне, однако, более приходился по душе завет Суворова: «Обывателя не обижай... Солдат не разбойник!» Но лезть в чужую епархию я не стал, понимая, что у казаков не только свои нравы, но и свои командиры, а мне следует выполнять распоряжение батальонного начальника... Разыскав графа Штакельберга, я передал ему приказание, и тут же, по мановению его руки, эскадронный трубач, раздувая покрасневшие от натуги щеки, проиграл «appel». Лихие наши усачи, начавшие было разбредаться вослед за казаками по местечку, привычно повиновались зову трубы, и черные ряды александрийцев быстро выстроились близ крайних домов. Чуть в отдалении, сбившись в кучу и под конвоем нескольких конных гусар, стояли пленные милиционеры. Они стояли молча, понуро глядя в землю, и очевидно, предполагали свою жизнь в опасности... Зато мальчишки, невесть откуда набежавшие, нас совершенно не боялись. Они подступали поближе к всадникам, называли их «панами», вертелись между коней, пытаясь потрогать сабли в ножнах и гусарские мушкетоны - «тромбончики». Лишь только эскадрон закончил построение, как появились казаки и тоже стали спешно выстраиваться в ряды. Почти у каждого к седлу был приторочен шевелящийся мешок... Войсковой старшина Власов, немолодой, тучный казачий офицер, невозмутимо доложил князю, что все донцы в сборе, и затем по команде «марш-марш» наша кавалерия покинула покоренный Городло, взяв направление на селение Гусинов. Пленных поручили уряднику, который с десятком казаков погнал злосчастных милиционеров за Буг... Взятие Городло было не более как демонстрацией боевых действий, имеющей целью отвлечь противника от переправы основных сил отряда. Однако, планируя этот хитрый маневр, граф Ламберт серьезно ошибся. Он рассчитывал, что вся милиция поспешит на помощь «гарнизону» осажденного местечка и оголит берег. Но произошло по-иному: наша атака явилась сигналом к общему отступлению поляков. Защитники «вольности» не стали искушать судьбу и перемещаться к Городло, а дружно рванули строго на запад, бросая порученные им позиции... (Продолжение следует.) Рисунок Анны ТРУХАНОВОЙ. ![]() ![]() |
Полное или частичное воспроизведение материалов сервера без ссылки и упоминания имени автора запрещено и является нарушением российского и международного законодательства |
|