Сия беспечность привела донцов к потере четырех своих товарищей, которые были похищены предприимчивыми вестфальцами и уведены за реку... Происшествие весьма досадное, ибо потери по вине ротозейства и разгильдяйства всегда чувствительны вдвойне. Казакам только и оставалось, что потрясать саблями, призывая громы и молнии на головы коварного противника, да обещать повесить на самой поганой осине графского эконома – разумеется, тогда, когда он будет иметь неосторожность попасть им в руки...
     Раздосадованный донельзя Федор Федорович Эртель решил нанести противнику ответный визит и произвести собственный поиск к Пинску вне зависимости от планов и действий 3-й армии. Для этого корпусной начальник отрядил сводный кавалерийский полк полковника Ильченко и 6-й егерский подполковника Бажанова, придав им еще три гусарских и два уланских эскадрона. Отряд сей должен был собраться в местечке Скрыгалове и двигаться к Пинску, не только отражая на пути своем неприятельские нападения, но и, ежели будет такая возможность, стараясь разгромить противника совершенно. К тому же, извещенный о готовности туземного населения к мятежу генерал Эртель предписывал командирам отряда удерживать народ «в пределах безмятежности». Мосты, перевозы и переправы, буде где еще уцелевшие, следовало уничтожать...
     В перспективе командир резервного корпуса предполагал очистить от противника и примкнувшей к нему туземной сволочи всю дорогу, ведущую к Пинску с восточной стороны. Тем временем полки 3-й армии шли на Пинск, Брест и Кобрин с юга. Согласованное выполнение этого плана должно было привести к остановке войск противника, их уничтожению и полному очищению Волыни...
     Все это происходило тогда, когда войска двух Западных армий неуклонно отходили в восточном направлении, с трудом сдерживая неприятеля и даже не имея возможностей соединиться. Смертельная опасность угрожала обеим столицам Российской империи – Санкт-Петербургу и Москве, обыватели которых пребывали в панике и по утрам долго прислушивались, не раздается ли в отдалении гром бонапартовых орудий... Пожар небывалой войны, охватив землю, только еще разгорался, никто не мог сказать, сколь продлится, когда и где закончится. Все славные подвиги кампании были еще впереди. Между тем войска на Волыни готовились к генеральной баталии, к поражению и изгнанию неприятеля, дабы напрочь и навсегда закрыть ему древнейшей русской столице – Киеву. Разгром австрийских и саксонских войск должен был обезопасить 2-ю армию от флангового удара и существенно облегчить положение князя Багратион.
     Решительная схватка приближалась...
     Глава 16
     

«Ах, ножки, ножки, где вы ныне?..»,
или ночные приключения в усадьбе господина Левчука.

     В те памятные дни напряженного ожидания боя мне, разумеется, приходилось вплотную заниматься исполнением своих адъютантских обязанностей: работать с планами, отчетами, приказами и прочей «канцелярией». Зато потом мне же следовало и отвозить все бумаги по назначению – в полковой штаб или эскадроны нашего батальона, чтобы все выяснять, разъяснять или уточнять на месте. Подобные поездки были сопряжены с определенной опасностью и тем самым меня изрядно развлекали. В любой момент можно было наткнуться на неприятельский пикет или разъезд, а то и оказаться в расположении какого-нибудь цесарского подразделения. По счастью, Бог пока миловал меня от подобных встреч, но следовало быть настороже. Ощущение постоянного наличия опасности бодрило, держало в напряжении нервы и не давало моим мыслям слишком часто уноситься в Псковское наше имение, к которому сейчас, очевидно, приближались войска неприятеля...
     В один из тех дней мне пришлось доставить документы в штаб авангарда генерал-майора Чаплица, расположенный от нас на немалом удалении, почему на сей раз меня сопровождал унтер-офицер из 1-го эскадрона... Переночевав у гостеприимных Павлоградских гусар, я на следующее утро получил все причитающиеся мне пакеты и, отобедав, отправился обратно в полк. Обед, против моих планов, получился довольно долгим, а потому через несколько часов пути нас уже настигли вечерние сумерки. Вскоре и совсем стемнело...
     Начиналась ночь. Было тепло и тихо. Взошла круглая луна, осветив все вокруг серебряным светом, а небо плотно покрылось звездами, чего никогда не увидеть в Санкт-Петербурге... Такие ночи хороши для романтических прогулок, тогда как на войне всякому хочется быстрее воротиться под крышу и завалиться спать. Посему, посоветовавшись с опытным своим унтером, я решил значительно сократить путь и, ориентируясь по звездам, ехать напрямик по местности, на которой, возможно, находятся войска противника. В этом был определенный риск, хотя и не очень большой: события предшествующих дней свидетельствовали, что даже на передовых постах представители противоборствующих сторон в такое время погружаются в глубокий сон...
     Мы ехали – я впереди, гусар сзади – то шагом, то неторопливой рысью, стараясь не утомлять коней понапрасну и сторожко прислушиваясь ко всему происходящему вокруг. Дорога шла сначала полем, затем через перелески; кругом не было ни души, и тишина казалась мертвой – разве что проснувшаяся птица иной раз с шумом выпорхнет из-под самого брюха лошади, или сухой сучок звонко треснет под копытом, почему приходилось постоянно держать поводья внатяжку, чтобы не дать лошади шарахнуться в сторону.
     Небо постепенно затягивалось тучами, и вот уже исчезла луна, освещавшая наш путь. Мне стало жутко: сбиться и заплутать теперь не составляло труда... К тому же мы въехали в лес, подступивший к узкой дороге с обеих сторон и, возможно, таящий тысячу опасностей. Когда же луна ненадолго проглядывала сквозь тучи, лес наполнялся тенями и, казалось, оживал: за каждым деревом мне виделся силуэт спрятавшегося человека, посреди каждого куста кто-то хоронился... Моя рука невольно сжимала рукоять приготовленного к бою пистолета...
     – Ваше сиятельство! – услышал я за спиной приглушенный голос унтер-офицера, хриплый от долгого молчания. – Надобно бы лошадкам роздых дать, а? Небось, притомились, а путь, поди, еще не близкий...
     Гусар, разумеется, был прав: если, не приведи Господь, мы наткнемся на цесарский пикет, то на наших усталых конях вряд уйдем от погони.
     В тот самый момент дорога вышла из леса, а луна – из-за облаков. Я оглядел внезапно представившуюся нам панораму, и местность показалась мне знакомой.
     – Погоди, погоди братец! – воскликнул я, осаживая коня.
     Унтер подъехал и остановился рядом и тоже стал вглядываться в пейзаж, несколько измененный призрачным ночным освещением, но весьма приметный и запоминающийся. Вправо на взгорье белела березовая роща, влево, и как бы ниже, темнел лесной массив, а поле между ними пересекала дорога, от которой отходила другая. Близ развилки стояло, по католическому обычаю, распятие. Какое-то обостренное чувство подсказывало мне, что я в этих краях уже бывал... Но когда, по какому случаю?
     – Скажи, друг мой, не знакомы ли тебе эти места? – спросил я у гусара и получил утвердительный ответ.
     – Еще как знакомы, ваше сиятельство, – усмехнулся он. – Тут, в двух верстах, ежели от развилки влево брать, через лес, проживают господин помещик Левчук, к которому их благородия завсегда изволят ездить в карты играть. Ну а меня, как человека надежного, господин ротмистр за кучера брать изволят. Знают, что меру свою понимаю и ежели на кухне чарочку-другую поднесут, то от третьей уже и сам откажусь...
     Последние слова гусар произнес с искренним сожалением, и я понял, насколько он сейчас раскаивается в былом благоразумии. Честно говоря, я бы и сам не отказался от доброй чарки, а уж от возможности провести остаток ночи в постели – и подавно.
     – Ну что ж, – отвечал я, – если так, то повернем-ка мы на левую дорогу. Посмотрим, что у господина Левчука в имении делается. Может, это будет лучше, нежели просто в лесу останавливаться?
     Даже в темноте было видно, как просиял мой спутник, обрадованный надеждой реванша за некогда пропущенные чарки. Но, как воин опытный, старый служака не слишком обольщал себя надеждой:
     – А ежели, ваше сиятельство, там, к примеру, цесарцы окажутся?
     – Поглядим! – отвечал я, направляя аргамака к развилке.
     Помнится, фамилию Левчука, богатого барина, проживавшего в собственном поместье, я называл в начале своего повествования: офицеры нередко ездили к нему на вист и фараон, и игра всегда шла по-крупному... Я побывал у него только единожды и за зеленый стол не садился. Увы, папенька мой, князь Александр Иванович, был человеком весьма строгих нравственных правил. Узнав, что я выпущен из корпуса в армейский полк, он не стал выяснять причину подобного афронта, но, обозвав меня «турком» и «архаровцем» -модные наименования XVIII века, – резко ограничил мое материальное содержание. Отпущенных средств вполне хватало на существование, однако, чтобы поставить по крупной, пришлось бы влезать в долги...
     Говорят, кому везет в картах, тому не везет в любви. Но Левчук, очевидно, был исключением: он был женат и, как у нас в полку считали, счастливо. Из всех жен окрестных помещиков, собравшихся на званый вечер, на котором мне случилось побывать перед самой поездкой в Устилуг, m-me Левчук была единственной, кто по-настоящему произвел на меня впечатление, несмотря даже на то, что сердце мое в ту пору уже по-настоящему принадлежало «Прекрасной полячке» Julie. Хотя признаюсь, что впечатление это было странным и противоречивым.
     Я не рискую признать Светлану Николаевну – так, предположим, ее звали – красавицей. Она была блондинкой, высока ростом, очень стройна, даже, пожалуй, худощава, но с красивой и, как легко было заметить при тогдашней моде декольтированных платьев, развитой грудью. Однако лицо ее постоянно носило некую гримаску высокомерия, пренебрежения ко всем ее окружающим, к которым она, казалось, снисходила в своем общении... Но что-то в этом лице, в снисходительной ее улыбке притягивало мое внимание, вызывало смутное беспокойство. В продолжение всего вечера я несколько раз буквально ловил себя на том, что беспричинно смотрю в ее сторону... При этом я заметил, что и Светлана Николаевна поглядывала на меня, но во взгляде ее серых, холодных глаз я не видал ни интереса, ни теплоты – одно лишь равнодушное высокомерие...
     Она танцевала совсем мало, занятая домашними распоряжениями, и все же один танец, по-моему это был котильон, был мне подарен. В танце, как и ранее, она была сдержанна и вежливо-любезна. Однако когда в конце тура я, встав vis-a-vis, посмотрел на нее, то чуть не вскрикнул от изумления: глаза этой высокомерной и холодной молодой женщины казались бирюзовыми, сияли ярко и завораживающе... Провожая Светлану Николаевну к ее креслу, я не удержался, чтобы не сделать комплимент дивным ее очам.
     «Они не всегда такие», – отвечала она с усмешкой и, как мне почудилось, с каким-то тайным значением. Тон и неведомый подтекст этой фразы настолько меня смутили, что я, даже неожиданно для самого себя, пробормотал: «Могу ли я надеяться?..», толком не понимая, на что именно. M-me Левчук многозначительно усмехнулась, буквально ожгла меня взглядом, отвечала избитой фразой из романа: «Надежда умирает последней!» – и отправилась распоряжаться по хозяйству...
     __________________________
     (Продолжение следует.)