Этим и ограничилось все наше общение. Но сейчас, узнав, что поместье господина Левчука расположено поблизости от нашего маршрута, я вдруг почувствовал, как тревожно сжалось и заныло сердце, ощутил огромное желание вновь увидать ту стройную белокурую женщину с бирюзовыми глазами, которая, как оказалось, жила где-то в тайниках моей памяти, хотя я ни разу прежде о ней и не думал... Зачем мне это было нужно? Есть, однако, такие вопросы, на которые я не могу дать ответа даже себе самому.
     Мы направили коней к развилке и остановились у распятия, украшенного букетиками высохших полевых цветов. Арап потянул морду к этим клочкам сена, но я его одернул. Унтер спешился, тщательно осмотрел проселок.
     – Следы, ваше сиятельство! – доложил он и добавил со вздохом: – Не иначе, в поместье стоит кто-то...
     Наличие в имении цесарцев или саксонцев никак не сочеталось с его желанием получить ужин и заветную чарку.
     Мне также было понятно, что дерзкий план увидеть Светлану Николаевну обращается в химеру, однако смириться с этой мыслью я не мог – уж слишком настроился на встречу, от которой ждал непонятно чего...
     – А что, братец, рискнем? Проверим? – предложил я и, увидев, что унтер колеблется, добавил: – Чать мы, александрийцы, не на правом плече ментик носим?!
     Полковой патриотизм – вот архимедов рычаг, которым можно перевернуть мир!
     – Как не рискнуть, ваше сиятельство? – отвечал мой унтер-офицер. – Нешто нам, пробьемся!
     Мы пустили коней по левой дороге навстречу неведомой опасности. Но все вокруг было тихо, так что мы без приключений и препятствий добрались до леса, встретившего нас напряженным молчанием. Когда же, по моим расчетам, до поместья осталось порядка версты, лошади начали нервничать, поднимать головы и тревожно всхрапывать – верный признак того, что поблизости находится какое-то кавалерийское подразделение. Рисковать дальше было нельзя. Я остановил Арапа, спешился и отдал поводья гусару.
     – Отойди в лес поглубже и жди! – распорядился я. – Услышишь пистолетный выстрел – скачи ко мне. Ежели выстрелов будет несколько – сам понимаешь, что вряд ли сможешь мне помочь... Тогда возвращайся в полк. Пакеты здесь, в сумке, отдашь их сиятельству...
     – Ваше сиятельство, а может, я сам туда проберусь? Мне-то оно как-то сподручнее будет...
     В глазах гусара я отчетливо прочитал желание уворовать на птичьем дворе гуся вне зависимости от того, будет в имении неприятель или нет. Мои цели, однако, представлялись мне более благородными, и я решительно отказал унтеру в его самоотверженном порыве:
     – Делай, что сказано! Быть может, неприятеля в поместье нет, и я сразу договорюсь обо всем с хозяевами...
     Мой спутник взял обоих коней за поводья и повел в сторону от дороги, а я, придерживая левой рукой саблю и ташку, пошел по направлению к усадьбе, расположение которой теперь припоминалось мне достаточно хорошо. Я даже вспомнил, что правая дорога вела к деревне, отстоявшей от барского дома версты на полторы...
     Через некоторое время я свернул с дороги, чтобы невзначай не встретиться со сторожевым патрулем, и пошел крадучись, словно лесной зверь, поминутно опасаясь нашуметь или, того хуже, свалиться в какую-нибудь яму... Через некоторое время деревья стали редеть, и впереди очевидно ясно открылось зарево костров. Я остановился и замер, затаив дыхание. Со стороны усадьбы доносился привычный шум бивуака: голоса и смех, ржание, стук топоров, звяканье посуды – все те известные звуки, что характерны для стоянки любого воинства... Следовало возвращаться назад.
     Я бы, разумеется, так и сделал, если бы не вспомнил перед тем про m-me Левчук. Образ этой белокурой женщины теперь неотступно стоял передо мной. Снисходительная улыбка кривила ее губы, говорившие: «Неужто испугались, князь? А еще паж! Александрийский гусар! Или вы не знаете, что надежда умирает последней?» И я с мучительной остротой вспомнил, как была податлива и гибка в танце ее талия, как вздымалась роскошная грудь, словно стремясь покинуть надоевшее тесное декольте...
     На какие только безумства не толкают нас подобные воспоминания! Прекрасно сознавая, что следует воротиться, что в занятой неприятелем усадьбе мне абсолютно нечего делать, что я подвергаю свою жизнь смертельной опасности или, еще того хуже, рискую быть схваченным и оказаться в плену, я все-таки не стал поворачивать обратно...
     Через некоторое время я подобрался к забору, отделявшему лес от сада и тыльной стороны господского дома. Дом, насколько я помнил, был старый, деревянный, в два этажа, с колоннами по фасаду, поддерживающими треугольник фронтона. С обеих сторон его находились два флигеля...
     Обратившись в неподвижное изваяние, я внимательно оглядел все вокруг и не обнаружил за забором ни единой живой души. Шум бивуака доносился с другой стороны здания – очевидно, противник располагался лагерем прямо посреди парадного двора, там, куда в праздники заезжали коляски гостей и где по утрам Светлана Николаевна в одиночестве бродила среди тщательно возделанных цветочных клумб. Наверное, надменное выражение тогда напрочь исчезало с ее лица, и она...
     Тут я остановил полет фантазии, вдруг увлекшей меня в минуты смертельной опасности, и продолжал наблюдение. В доме, с моей стороны, разумеется, свет был заметен лишь в нескольких окнах, в основном первого этажа. На втором этаже освещены были только два окна, находившихся в левом крыле здания.
     Еще раз внимательно осмотревшись, я собрался с духом и перескочил через забор, прижимая к груди саблю и ташку, и замер, чтобы убедиться, что мой прыжок остался незамеченным. Затем, пригибаясь, я побежал к левому крылу дома, туда, где почти у самого фасада росло высокое, разлапистое дерево, хорошо заметное на фоне желтой стены. Спрятавшись за ним, можно было безопасно наблюдать за происходившим в здании... Добежав, я приткнулся к шершавому стволу и некоторое время стоял неподвижно, чтобы отдышаться. Потом осторожно выглянул, желая увидеть, что делается в комнатах первого этажа.
     Увы! Окно, против которого я стоял, находилось столь высоко, что мне был виден только освещенный свечами потолок, на котором колыхались чьи-то тени...
     Поняв, что так ничего не увижу, я решил взобраться на дерево и наблюдать сверху. Это не составило особого труда, хотя наша кавалерийская форма отнюдь не предназначалась для лазанья по деревьям и я очень боялся за что-нибудь зацепиться одним из многочисленных снуров своего обмундирования...
     Вскарабкавшись наверх, я вознамерился начинать осмотр со второго этажа, тем более что окна освещенной комнаты оказались распахнуты настежь. Я утвердился ногами на толстом корявом суку, прижался спиной к стволу и только потом бросил взгляд в комнату. Посмотрел – и чуть было не полетел вниз от неожиданности, ибо увидал Светлану Николаевну. Та, которую я только что рисовал в своих в мыслях, вдруг предстала передо мной наяву. Облаченная в какой-то пеньюар или капот – я никогда не был силен в названиях предметов дамского туалета, – она сидела перед круглым настольным зеркалом, спиной к окну, а горничная прибирала ей волосы. По обеим сторонам от зеркала стояли канделябры с зажженными свечами, и все мне было видно, как на ладони... Сердце мое учащенно забилось, во рту пересохло от волнения, и я даже зажмурился, чтобы прийти в себя...
     Когда я открыл глаза вновь, то увидел, что девушка снимает шелковый чулок своей госпожи. Светлана Николаевна положила ножку на стоявший впереди пуфик, и горничная, развязав подвязку, медленно и осторожно стягивала с ноги ткань...
     Впоследствии господин Пушкин писал, что, мол, вряд ли можно отыскать в России три пары стройных женских ног. Не знаю, прав он или нет, но за одну пару я решительно ручаюсь! Более красивых, стройных ножек я не видел ни до того, ни позже. Маленькая, изящная ступня опиралась пяткой на пуфик, высокий подъем плавно переходил в изящную щиколотку, от которой шла ровная, стройная икра самой совершенной формы и завершалась округлым, соблазнительным коленом, а выше рисовалась воистину скульптурная линия бедра...
     Кто может себе представить состояние человека, давно уже находящегося на войне и вдруг увидевшего все таинства разоблачения красавицы перед уходом ко сну!
     Я стоял, вцепившись пальцами в кору дерева и не отрывая глаз от происходящего в комнате. Казалось, сердце мое стучит так сильно, что неприятель услышит его и прибежит из-за дома. Но мне уже было все равно... Единственное, чего я желал, так это выкинуть в окно медлительную горничную...
     Всему в жизни, однако, приходит конец. Девушка, пожелав барыне покойной ночи, вышла из комнаты, не задув свечей. Еще некоторое время Светлана Николаевна сидела неподвижно, о чем-то раздумывая. Затем, небрежно откинув полу пеньюара, она вытянула левую ножку и вновь положила ее на пуфик, любуясь совершенной красотой этого дивного создания природы...
     И тут я не выдержал. Очертя голову и позабыв про все на свете, я резко оттолкнулся от ствола дерева, шагнул по толстому суку и перешел прямо на подоконник освещенной комнаты.
     Это было истинное затмение ума. Если бы женщина испугалась, подняла крик, то на ее зов неминуемо бы кто-нибудь прибежал: слуги, муж или неприятельские солдаты, и я бы погиб самой нелепой смертью. Но все случилось по-иному. Лишь только я ступил на подоконник, как тот, очевидно подгнивший от старости, рухнул, и я сорвался вниз.
     Внезапный шорох за окном не успел даже испугать Светлану, зато я за секунду полета покрылся холодным потом. В это мгновение я уже ясно представлял себя, лежащего со сломанной ногой под окном усадьбы, беспомощного и окруженного торжествующими врагами. Я умудрился даже ощутить тот высокомерный и презрительный взгляд холодных серых глаз, которым неминуемо обожгла бы меня m-me Левчук.
     По счастью, руки мои в тот страшный момент действовали как бы отдельно от головы, вконец закружившейся от близости несравненной женщины. Я сумел инстинктивно ухватиться за наличник окна первого этажа – слава Богу, наличник выдержал! Тут меня так качнуло, что тело мое описало дугу, как на гимнастическом снаряде, и я, сопровождаемый фонтаном разбитых стекол, влетел вперед ногами в закрытое окно. Ввалившись таким образом прямо в комнату, я все же умудрился устоять на ногах...
     В комнате, как я потом разглядел, за столом, крытым зеленым сукном – тем самым, за которым некогда собирались любители виста, сидели два саксонских офицера в красных драгунских мундирах – юный лейтенант и седой полковник. Перед ними были разложены карты, на сей раз изображавшие не тузов и семерки, а всю окрестную местность...
     Увидев меня, офицеры оцепенели, равно как замер и я, ошарашенный внезапным падением и, смею сказать, мгновенной переменой декораций и действующих лиц. Первым, на свое несчастье, пришел в себя взводный командир. Он вскочил на ноги, и рука его потянулась к пистолету, лежавшему на краю стола, под картами... Вид изящного дуэльного «Lepage» мгновенно меня отрезвил. Моя правая рука тут же упала на рукоять сабли, левая прижала ножны к бедру, блестящая стальная полоса с визгом вырвалась на свободу, просвистела в воздухе и врезалась в плечо несчастного – между новеньким обер-офицерским эполетом и высоким стоячим воротником. Сабля была наточена до бритвенной остроты, а удар я отрабатывал в полку под руководством моего «дядьки» и других наших старых унтеров, не единожды пластавших «турку», так что сопротивления человеческой плоти я почти не почувствовал. Готовый вырваться крик замер в гортани лейтенанта, рука его не дотянулась до резной пистолетной рукоятки. Мертвым уже своим лицом он тяжело ударился о стол, заливая карты и мундир сидящего полковника горячей молодой кровью...
     Я отступил назад и сильно уткнул окровавленное острие сабли в толстую шею полковника, задирая ему голову и тем самым заставляя его подняться на ноги:
     – Bon soir, mon colonel! – сказал я с ледяным, меня самого удивившим спокойствием. – Прошу вас не поступать опрометчиво. Вы видите, чем это может закончиться! Честное слово, мне искренне жаль бедного юношу, но он сам виноват во всем происшедшем!
     Почтенный полковник стоял передо мной навытяжку, с высоко поднятой головой и беспомощно опущенными руками. От страха и волнения лицо его сделалось серым, а глаза скосились столь необыкновенным образом, что, казалось, сейчас вылетят из орбит. Он неотрывно смотрел на упершуюся ему в горло саблю... Не решусь упрекнуть саксонца в малодушии: когда опасность черной тенью внезапно врывается в окно, когда рядом лежит окровавленный труп человека, только что бывшего твоим собеседником, а тебе под подбородок упирается смертоносное железо, – мало кто может сохранить присутствие духа. Бедный полковник! В тот момент, кажется, я испытывал к нему некоторую жалость – и это несмотря на то, что мое положение было гораздо опасней. Я находился во вражеском стане, и в любую минуту могли появиться солдаты, привлеченные шумом. Медлить было нельзя.
     – Полковник! – заявил я. – Мое имя – князь Несвицкий. Вы находитесь у меня в плену, а мой эскадрон окружил усадьбу. Я не веду сюда гусар потому, что дружен с хозяином имения и не хочу причинять ему излишнего беспокойства. Ежели бы ваш молодой товарищ оказался более благоразумным человеком, то все вообще бы обошлось без кровопролития. Но, увы... Поверьте, полковник, мне очень жаль! Посему, прошу вас, пощадите своих людей – они же находятся на улице, у костров, так что внезапный штуцерный залп сразу положит многих, а оставшихся порубят на пути к коновязи...
     Созданная моим воображением картина впечатлила даже меня самого. Теперь я полностью владел собой и старался говорить тоном опытного, несколько уставшего от жизни человека; сейчас я понимаю, что, очевидно, копировал все того же знаменитого кавалергарда Лунина – «C’est intolerable Лунин!», как некогда сказала мне императрица Елизавета Алексеевна... Не знаю, насколько это удачно у меня получалось, но полковник мне верил, тем более что нас с ним разделяло или соединяло лезвие моей сабли.
     – Кстати, – продолжал я тем же тоном, – вы забыли мне представиться. Кто вы? Сколько у вас здесь людей?
     Полковник с трудом назвал свою фамилию и сказал, что командует одним из драгунских полков VII корпуса генерала Ренье. Эскадроны его полка разместились во всех окрестных селах, а здесь, в усадьбе Левчука, находится взвод, которым командовал покойный лейтенант...
     Итак, нечаянно-негаданно я оказался в центре расположения саксонцев! Если судить логически, то шансов выбраться отсюда подобру-поздорову у меня не было. А значит, я мог решиться на любую авантюру, ибо терять, в общем-то, было уже нечего... Не опуская сабли, я в нескольких словах объяснил полковнику, как ему следует поступать, чтобы сохранить своих людей. Я говорил исключительно об этом – первый миг испуга за собственную жизнь прошел, и полковник, как человек чести, мог решиться пожертвовать собой во имя спасения взвода. Я же предлагал ему спасти людей без жертвы, что, разумеется, было гораздо предпочтительнее...
     
(Продолжение следует.)