Итак, я стал полновластным хозяином дома. По лестнице, по которой не столь еще давно я поднимался в компании александрийских офицеров, я прошел на второй этаж, в левое крыло, и остановился, чувствуя, как оглушительно стучит мое сердце, а все существо охватывает противная нервная дрожь. Пожалуй, так я не волновался с того самого момента, как сорвался вниз с подоконника... Минут пять пришлось стоять неподвижно, чтобы прийти в себя. Затем я подошел к заветной двери и постучал.
     За дверью оставалось тихо, потом раздался скрежет ключа в замке.
     – Войдите! – раздался чуть глуховатый голос Светланы Николаевны.
     Я вошел и притворил за собой дверь. Женщина стояла у стола, озаренная огнем свечей, грудь ее вздымалась от испуга или волнения, а глаза опять сияли дурманящим бирюзовым светом.
     – Неужто это все-таки вы, милый князь? – сказала Светлана и улыбнулась.
     Она улыбнулась чистой и светлой улыбкой, без тени былого высокомерия и снисходительности. Я бросился перед ней на колени и приник к протянутой мне руке, покрывая ее поцелуями, жадными и страстными...
     ...Вставшее солнце слепило мои глаза. Пространство между холмами, на первом из которых находилась усадьба, а на втором – амбар, было заполнено туманом, и мне показалось, что он может препятствовать моему движению и что через него будет не пройти. Сапоги вмиг стали сырыми от росы, унизавшей высокую траву. Через туман, почти на ощупь, добрался я до подножия холма и скоро поднялся к амбару. Вокруг было тихо, и сказочную тишину раннего утра не то чтобы нарушал, но лишь подчеркивал мощный храп. Храпели драгуны, в конце концов утихомирившиеся в сарае, храпел мой гусар-часовой, безмятежно разлегшийся у самых дубовых дверей. Быть может, в иное время я бы строго наказал его за это, но теперь... Теперь, по моему мнению, он заслуживал «Георгия»... И вообще, все вокруг было так прекрасно!
     Заслышав бренчанье шпор, унтер-офицер разом проснулся, вскочил на ноги и изобразил добросовестное бдение на посту.
     – Все тихо, ваше сиятельство! – доложил он приглушенным басом и прибавил зачем-то: – Всю ночь глаз не сомкнул...
     – Благодарю за службу, братец! С меня – чарка водки.
     – Рад стараться, ваше сиятельство! – гаркнул гусар, уверенный, что меня удалось провести.
     – Я скачу в полк, а ты их покарауль еще. Только больше не спи, ясно? – усмехнулся я, охваченный небывалым порывом доброты ко всему живущему на белом свете.
     – Да я, ваше сиятельство... – начал оправдываться часовой, но я прервал его, приказав привести коня.
     Легко оказавшись в седле, я сразу пустил Арапа в галоп, наслаждаясь дивным ощущением легкости и свободы во всем теле и возвращаясь мыслями к событиям минувшей ночи. К тем самым событиям, которые начались с моего стука в дверь комнаты во втором этаже... О том, что прямо под этой комнатой находится другая, в которой до сих пор лежит труп юного саксонского офицера, я не вспоминал ни ночью, ни поутру... Не думал я и про то, что на том самом месте мог бы лежать и я, с простреленной головой.
     ...Через неполных три часа в усадьбу господина Левчука прибыл эскадрон штабс-ротмистра Гельфрейха. Нет смысла подробно рассказывать, как выводили пленных, навьючивали на мощных драгунских лошадей трофеи и оружие и как неприятельские солдаты выносили из дома тело сраженного мною лейтенанта, чтобы здесь же, в саду за зданием, торопливо предать его земле...
     Полковник, которого штабс-ротмистр не отпускал от себя ни на шаг, но при том всячески подчеркивал свое к нему уважение, хмуро глядел на пыльные ментики наших гусаров и взмыленных лошадей. Только теперь ему становилось ясно, жертвой какой интриги он оказался...
     Зато сам господин Левчук не мог ничего заподозрить и был несказанно рад происшедшему. Он суетливо бегал повсюду, приставал с разговорами к офицерам, откровенно восхищаясь удалью гусар-молодцов, не допустивших саксонцев похозяйничать в его поместье, и пожимал александрийцам руки. Подошел он и ко мне, не зная, впрочем, что именно я и есть главный его освободитель, и тоже говорил что-то благодарственное. Я постарался поскорее от него отделаться... Зато люди наши были от Левчука в восторге: он распорядился дать всем нижним чинам по чарке водки, да еще и несколько бочонков с собой.
     Светлана Николаевна, облаченная в нежно-голубое утреннее платье и чепец, вышла на крыльцо, лишь когда эскадрон равнял свои ряды. Посреди колонны, между взводами, понуро стояли пленные саксонцы, а их навьюченные лошади должны были следовать позади строя. Прекрасная женщина без интереса взирала на эту живописную картину, и губы ее кривила всегдашняя надменная полуулыбка. Прищуренные глаза казались серыми и холодными. Тщетно пытался я поймать ее взгляд – он равнодушно скользил по рядам гусар...
     Штабс-ротмистр Гельфрейх скомандовал заезжать по три, эскадрон начал движение прочь со двора, и я, следующий вне строя, также тронул Арапа шенкелями. Только тут, когда я оглянулся на Светлану, наши глаза встретились – и меня буквально ожег их бирюзовый свет. Я чуть было не остановил коня, чтобы спешиться и броситься к ней, но тысяча различных причин не позволила мне этого сделать. Я отпустил повод и кольнул Арапа шпорами. Резко рванув с места, аргамак галопом вынес меня за ворота...
     Глава17
     
     10 июля на реке Пине, близ села, именуемого туземцами Кужелиничи, но почему-то означенного на картах как Заслужив, авангард доблестного генерал-майора Мелиссино – лубенские гусары, серпуховские драгуны, егеря 32-го полка и часть Донского казачьего полка подполковника Барабанщикова 2-го – наткнулся на сильный саксонский отряд, укрепившийся за мостом и плотиной.
     Дорога, по которой шел Мелиссино, на довольно значительном протяжении пролегала по ровной, болотистой местности, поросшей редкими деревьями и чахлым кустарником, а посему и весьма открытой. Зато противоположный, занятый неприятелем берег, основательно зарос кустарником. Он был высокий и господствовал над нашей стороной. Передовые разъезды гусар, пытавшиеся подъехать к урезу воды, были встречены с той стороны плотным, хотя и не прицельным огнем.
     Разрушив мост, почерневшие опоры которого сиротливо торчали из воды, а настил был снят полностью, саксонцы перекрыли земляную плотину баррикадой из бревен и досок, возвели на своем берегу серьезное фортификационное сооружение, конфигурацией своей напоминавшее бастион, только без крепости... Здесь, очевидно, разместились лучшие стрелки, потому как действовали они весьма споро и сноровисто, и пули на излете падали у самых лошадиных копыт. Немалое количество стрелков было также рассыпано по берегу: лишь только один из разъездов попытался сойти с дороги и выйти к реке выше по течению, как в кустарнике заблистали вспышки ружейных выстрелов. Начальствовавший над гусарами штабс-ротмистр Иванов распорядился отходить.
     Завидев хвосты гусарских лошадей, неприятель усилил пальбу и явно торжествовал победу, заранее считая свою позицию неприступной. Гусары на то не реагировали и даже не оглядывались, чем весьма раздражали цесарцев: равнодушный к опасности противник вызывает в робких душах самые отрицательные чувства.
     ...Генерал-майор Алексей Петрович Мелиссино и все частные командиры ожидали возвращения передовых разъездов за ближайшей рощицей, примерно в двух верстах от Пины, скрывавшей главные силы отряда от глаз неприятеля. Оставаясь верхами, офицеры прислушивались к доносившейся издалека стрельбе...
     Конь генерала нетерпеливо перебирал копытами – ему, очевидно, передавалось волнение всадника. Человек, лично не знающий страха, Мелиссино всегда очень волновался, когда под огнем оказывались его люди. Вот и теперь он нервически подергивал и ерошил свои густые темные бакенбарды, представлявшие резкий контраст с почти уже седой головой. Взгляд его черных глаз, обращенный в сторону неблизкой отсюда реки, был внимателен и печален. Впрочем, как мне кажется, у всех проживавших в ту пору в России греков глаза таили неизбывную тоску по утраченной, порабощенной турками родине – пусть даже никогда ими не виденной. Представители древнего благородного эллинского рода Мелиссино давно уже проживали в России, а отец Алексея Петровича был во времена императрицы Екатерины Великой генералом, начальником Артиллерийского и Инженерного кадетского корпуса...
     Синий с золотом лубенский доломан генерала был украшен орденом Св. Георгия, который Мелиссино получил по представлению самого графа Суворова за отвагу, проявленную при взятии Измаила, Аккермана и Бендер. В ту пору Алексею Петровичу было тридцать лет, он был полковником Сумского легкоконного полка и мог бы впоследствии достичь чинов немалых. Однако помешали два существенных перерыва в службе, из которой его «выключал» сначала Павел Петрович, а затем – Александр Павлович... Так что теперь, в пятьдесят три года, генерал Мелиссино был всего только бригадным командиром и шефом Лубенского полка. Зато в армии он славился как дельный, предприимчивый кавалерийский начальник, коего уважали за отчаянную храбрость и гусарскую лихость...
     Наконец из-за рощи появился верхами гусар – ординарец генерала, громко кричавший: «Едут, ваше превосходительство! Едут!» Мелиссино поспешил навстречу возвращающимся разъездам, за ним двинулись все прочие командиры.
     Доклад штабс-ротмистра Иванова был четок и точен. По его словам выходило, что саксонская позиция на берегу Пины оказалась неприступной: во-первых, с той стороны полностью простреливается весь берег и подойти к плотине не представляется возможным; во-вторых, даже пройдя через плотину, атакующие уткнулись бы в неприятельские укрепления. Впрочем, двигаясь по два или три в ряд, всадники не успели бы доскакать и до середины переправы...
     – Чем по мосту идти, поищем лучше броду... – подсказал драгунский штаб-офицер в мундире с темно-зеленым воротником – командир эскадрона серпуховцев подполковник Энгельгардт.
     Забавная басня эта совсем недавно стала известна просвещенному русскому читателю, а потому была у всех на устах, цитируемая кстати и некстати. В данном случае получилось как нельзя более уместно.
     – Бесполезно! – отвечал штабс-ротмистр. – Места предполагаемых бродов также простреливаются. К тому же почва по берегам болотистая, того и гляди – завязнешь... Вот ежели проводников подыскать из местных жителей...
     – То они еще быстрее в болото заведут! Разве вы не видите, господин ротмистр, какое здесь к нам, русским, отношение? – с раздражением перебил генерал, который, как и все прочие честно служившие России офицеры иноземного происхождения, с гордостью именовал себя русским. – Туземцы здешние все на Польшу смотрят! Все им «вольности» нужны! Позабыли, что только там хорошо, где нас нет! – тут Алексей Петрович почувствовал в своих словах опасный каламбур, а потому поспешил уточнить: – Не нас, русских, разумеется, а их самих... С той стороны постоянно гонцы идут, воду мутят! А мужички бездельные после того деревни свои покидают, по лесам разбегаются, думают, что переждут, досидятся до французов и будет им тогда рай земной «при Польщи». Фураж прячут, продовольствие прячут, сами по берлогам сидят, Бонапарта-освободителя дожидаются! Ждите, дурачье, и дождетесь Наполеонова ярма на свою баранью шею, как же!
     Внезапная эта вспышка гнева была вполне справедливой. Настроение большей части местного населения в западных губерниях – на российских окраинах – было таково, что здесь мы чувствовали себя словно бы не на своей, а на чужой, вражеской территории... Однако прошло совсем немного времени, и поляки, литовцы и прочие «западненцы», оказавшиеся на оккупированных французами землях, поняли, что Бонапарт привел сюда свои войска отнюдь не в качестве освободителя и радетеля их национальных интересов... Как известно, любая большая страна руководствуется принципами «государственного эгоизма», стараясь решать собственные проблемы за чужой счет. Только никто, разумеется, не декларирует этого вслух – напротив, все могущественные державы выступают поборниками интересов «угнетенных народов», всячески поддерживают их «справедливые требования»... Когда же эти «освобожденные» Наполеоном народы узнали, что им предстоит не только содержать и оснащать армию своих «освободителей и радетелей», но еще и доукомплектовывать ее собственными сынами, посылая их, как выяснилось, на верную гибель, отношение к французам и к их императору изменилось самым существенным образом... Недаром же менее чем через год после описываемых событий почти все те народы, что шли в Россию под орлами Наполеона, двигались в обратную сторону под знаменами Александра...
     – Бастион этот, разумеется, не Измаил! – продолжал генерал с усмешкой и непроизвольно коснувшись белого эмалевого креста на груди. – Но осаждать его придется, ибо другого пути для переправы здесь не имеется... А посему станем готовиться к штурму! Для того следует изучить всю местность, подходы и проходы. Не давать неприятелю покоя, держать его в напряжении, демонстрировать наши силы, дабы он решил, что здесь собрана неисчислимая рать, которая способна смести его в один момент. К тому же нужно заставить саксонцев жечь порох понапрасну...
     Мелиссино сделал паузу и оглядел сосредоточенные лица слушавших его офицеров. Адъютанты торопливо записывали сказанное. Генерал продолжал:
     – В точности численности неприятеля мы не знаем. А посему я не намерен подвергать в безрасчетную опасность и потерю наглым поступом своих людей! Мы станем тревожить противника и днем, и ночью, дожидаясь удобного часу, чтобы форсировать реку. Такова наша задача, господа офицеры!
     Совещание еще некоторое время продолжалось, а затем частные командиры, сопровождаемые своими адъютантами, разъехались по подразделениям...
     Вскоре уже в сторону плотины устремился на рысях драгунский полуэскадрон. Всадники скакали походным строем, но, приблизившись к урезу воды, быстро развернулись и дали залп из штуцеров. После того серпуховцы повернули коней и поскакали обратно...
     Противник, с тревогой ожидавший приступа, не стрелял, готовясь встретить атакующих залпом в упор. Теперь, увидев, что драгуны отступают, саксонцы поспешили открыть беспорядочную стрельбу вслед уходящему полуэскадрону, но пули на излете смогли сделать лишь несколько царапин, и не более того...
     Продолжение следует