Серпуховцы только еще приближались к роще, которая скрывала от глаз неприятеля авангардные части, как из-за деревьев вырвалась им навстречу сотня донских казаков. Обтекая колонну драгунов по обочинам дороги, казаки гнали лошадей в сторону реки. Затем они развернулись в лаву и по древней своей боевой традиции помчались в атаку с гиканьем, свистом, отчаянными криками. Блистали сабли, острые длинные пики были нацелены на врага... Казалось, даже река не сможет остановить это стремительное движение вперед, и в рядах неприятеля определенно произошло замешательство. Стрелки в белых мундирах торопливо, а потому и сбиваясь, рассыпая заряды, не досылая в ствол пули, заряжали ружья, чтобы теперь-то уж наверняка отразить штурм.
     Однако и эта казачья атака оказалась не более как демонстрацией. Подскакав бешеным аллюром к реке в районах плотины, разобранного моста и предполагаемых бродов, донцы вмиг остановили разгоряченных коней, сабли разом исчезли в ножнах, красные древки пик оказались за спинами, а на цесарцев посыпались пули... Обстреляв врага, донцы не стали ждать ответа, дружно поворотили и поскакали обратно в том же бешеном темпе, с теми же лихими криками и посвистом.
     Ответный огонь из-за реки был тороплив и жидок. Мало кто из стрелков теперь рисковал встретить очередную атаку с пустыми ружьями - а в том, что таковая будет, вряд ли кто сомневался. Разумеется, ежели бы у саксонцев оказался толковый командир, он мог бы организовать стрельбу пошереножно, когда первые стреляют, вторые тем временем заряжают... Но это легко делать в сомкнутом строю, а не тогда, когда подразделение действует россыпью и каждому приходится рассчитывать в первую голову на самого себя - на заряд в стволе и остро отточенный штык...
     Ждать очередную атаку обороняющимся действительно пришлось недолго, и все же она оказалась для него внезапной. Донцов сменили лубенские гусары, которые появились так скоро, что на том берегу не успели разглядеть, как синие чекмени сменились таковыми же по цвету доломанами, и решили, что это казаки возвращаются вновь, чтобы повторить демонстрацию. Саксонцы жестоко просчитались. Ежели «станичники», как именуют себя казаки, сильны прежде всего в рукопашной, то гусары равно хорошо владеют как «белым», то есть холодным, так и огнестрельным оружием. Посему дружный и меткий штуцерный залп лубенцев оказался для саксонцев как внезапен, так и ощутим... Торопливые ответные выстрелы гусарам вреда не принесли.
     Но пока внимание противника было сосредоточено на кавалерийских демонстрациях, к берегу Пины скрытно подобрались егеря 32-го полка в своих неприметных, перекрещенных черными ремнями перевязей мундирах. Скрытно передвигаясь, они заняли удобные позиции за прикрытиями и, лишь только отошли гусары, начали отстреливать солдат противника, обмундированных в белую униформу... Завязалась оживленная ружейная дуэль через реку. Зарядов теперь никто не жалел.
     Между тем штаб генерал-майора Мелиссино давно уже находился перед рощей, и генерал с офицерами старались рассмотреть и понять, что происходит на берегу реки. Наконец, понимая, что перестрелка разгорелась не на шутку, Алексей Петрович повернулся к Энгельгардту:
     - Господин полковник, пора!
     Тот кивнул ординарцу, и вскоре уже полуэскадрон серпуховцев, но не тот, что атаковал ранее, а другой, свежий, на рысях устремился в сторону плотины и моста, чтобы проделать все ту же эволюцию...
     - И вот так, милостивые государи, будет продолжаться дотемна, - улыбаясь и привычно подергивая бакенбарды, заявил Мелиссино. - Впрочем, и в темноте тоже. Не дадим ни минуты покоя неприятелю! Пусть он ежечасно ждет атаки, пусть каждая наша демонстрация представляется ему приступом! Ведь чем больше противник будет находиться в напряжении, тем быстрее сдадут его нервы и тем скорее уступит он свою позицию. Это же не Измаил, господа! – генерал любил вспоминать свою боевую молодость, осененную суворовскими знаменами. - Перед нами совсем не та неприступная крепость, за стенами коей мог бы отсидеться противник. К тому же у саксонцев нет гарантий, что мы не обойдем их с тылу, не атакуем во фланг... Мы бы и в лоб могли их взять, внаглую - только людей терять не хочется. А посему: заставим супротивника осознать свою обреченность – и отступить по-хорошему. Так что с Богом, господа! Распределите людей для атак с таким расчетом, чтобы это было необременительно для всех подразделений. Пусть будет меньше народу, зато пусть демонстрации следуют чаще. Постоянная круговерть перед фронтом создаст иллюзию большей численности. Помните, что у страха глаза велики! Но дайте своим людям как следует отдохнуть, поспать. Ночь, как мне представляется, может иметь решающее значение. Посему и господам офицерам также следует отдохнуть...
     Затем, сказав, что и ему надобен отдых, генерал Мелиссино поворотил коня и последовал в тыл, за рощу, где для него уже был сооружен просторный шалаш... Однако часа через полтора он верхами появился перед рядами готовившихся к атаке лубенцев и, улыбаясь, сказал гусарам:
     - Что-то соскучился я без вас, ребята! А ну, марш-марш! - и, выхватив из ножен саблю, генерал, подобно юному поручику, лихо помчался в атаку впереди полуэскадрона.
     Потом он таким же манером водил и серпуховцев, и казаков. Опытный командир, генерал Мелиссино изучал местность, по которой предстояло наступать, и воодушевлял своим присутствием и бесстрашием людей, что также было весьма необходимо. Саксонцы уже перестали ждать атаки, а потому перестали беречь заряды в ружейных стволах. Их огонь стал более упорядочен, плотен и точен, начал даже приносить некоторые результаты. После каждой из демонстраций в эскадронах появлялись раненые, несколько человек было убито... Однако воодушевленные присутствием генерала и собственных офицеров, ожидающие скорого боя и, как кажется, наслаждаясь лихостью дерзких своих маневров, гусары, драгуны, казаки и егеря присутствия духа не теряли, рвались в дело...
     - Ваш-ство! - по-простому обращались к Мелиссино старослуживые воины его отряда. - А может, ударим? Вы только прикажите - сдюжим, сомнем!
     - Не время, ребята, погодите, - неизменно отвечал генерал, хотя в душе его также нарастало желание повести всадников через плотину, врубиться в неприятельские ряды...
     Время летело быстрее, нежели казачьи лошади. Это только в штабах и канцеляриях оно тянется томительно медленно - в долгих беспредметных разговорах, за составлением отчетов и рапортов... Зато на поле боя, когда ряды серпуховцев сменяются донцами, донцов спешат заменить лубенцы, а из-за реки непрерывно гремят ружейные залпы - тут уже не замечаешь не только минут, но и часов...
     Так, в демонстрационных атаках и перестрелках прошел весь день, 10 июля, пролетела короткая летняя ночь, которую отнюдь нельзя было назвать тихой, ибо действия не прекращались и в темноте, а затем наступил следующий день, 11 июля...
     Лишь только в тылу наших позиций взошло солнце, как атаки прекратились. Прошел час и еще один - с левого берега, где находился отряд генерала Мелиссино, не раздалось ни единого выстрела. Тишина эта обеспокоила австрийцев не меньше, нежели беспрерывные демонстрации: саксонцы сочли, что идет подготовка к атаке...
     Где-то на исходе третьего часа на нашем берегу появился драгунский полуэскадрон, стремительно приблизился к плотине, но все завершилось, по-вчерашнему, демонстрацией... Затем через какой-то промежуток времени ложную атаку совершили гусары, почти сразу за ними вслед проскакали казаки, и вновь все затихло...
     Русские вновь ограничивались демонстрациями, только теперь атаки следовали через неопределенные отрезки времени...
     А между тем если вчерашний день выдался безветренным и ясным, то теперь уже к полудню небо заволокло плотными серыми облаками, которые низко нависли над землей, обещая скорое ненастье. Порой даже начинал накрапывать моросящий дождик, и тогда все дружно принимались ругать погоду, опасаясь, что земля раскиснет, дорога покроется грязью и передвижение по полю будет затруднено...
     Ввечеру облака стали стремительно чернеть, и вскоре горизонт оказался обложен со всех сторон антрацитовыми тучами. Противники - и русские, и саксонцы - с тревогой ожидали последующих событий, понимая, что в их противоборство вмешивается третья сила - природа, которая соблюдает нейтралитет, однако никогда не препятствует умелому командиру взять себя в союзники.
     Внезапно солнце, заходящее за рекой, прорвало тучи, нестерпимо яркие лучи его ударили в глаза гусарам, как раз в тот самый момент вновь скакавшим в направлении берега, и на какое-то время ослепили и всадников, и лошадей... Лубенцы невольно натянули поводья, кони перешли на легкую рысь - и тут же из-за реки ударил плотный ружейный залп. Два или три гусара замертво упали на землю.
     Саксонцы торопливо заряжали штуцера, готовясь дать еще один убийственный залп, но, по счастью, просвет в тучах закрылся, коварное солнце исчезло, и почти сразу забарабанили по дороге и траве крупные, тяжелые капли дождя, словно бы опуская занавес между враждующими сторонами. От падающих капель река начала стремительно покрываться пузырями и будто бы закипела. Вскоре противоположный берег напрочь скрылся за сплошной стеной дождя. Потом, вдруг, все вокруг озарилось призрачным зеленоватым светом: это, пересекая небо и разрывая его на две части, скользнула в вышине молния, распавшаяся на несколько ответвлений. Почти сразу грянул гром, грохотавший громче, нежели стреляет залпами мортирная батарея. В последующие минуты гром уже гремел почти что непрерывно, а мертвенный свет чередующих друг друга молний мог заменить канделябры...
     Гусарская демонстрация сорвалась. Люди, ругаясь матерной бранью, поворачивали коней, надевали ментики в рукава, безуспешно пытаясь спастись от водяных струй, стекающих за воротник. Суконные кивера размокали на глазах, превращаясь в бесформенные блины. Обмундирование вбирало в себя пудовую тяжесть воды, серые походные рейтузы, сделанные из толстого шинельного сукна, намокали до такой степени, что сидеть в седле становилось противно... Но главное, что мокрыми стали штуцера и мушкетоны, враз отсырел порох на полках и в стволах. Лошади, идущие осторожным шагом, храпели и скользили по дороге, раскисающей на глазах. Полуэскадрон медленно тащился прочь от берега... В довершение всех бед начался град, и ледяные шарики, подобные картечи, больно лупили по крупам и головам лошадей, по плечам и спинам всадников, которым пришлось спешиться, чтобы быстрее убраться в тыл... По счастью, близ рощи были установлены шалаши и палатки, где удалось хоть как-то укрыться от дождя и ветра...
     Кажется, один только генерал Мелиссино не прятался от разыгравшейся непогоды. Одетый в солдатский плащ, застегнутый на одну большую пуговицу у воротника, он ходил по лагерю, заглядывал во все укрытия.
     - Ружья заряжены? Порох сухой? - спрашивал он и, получая утвердительные ответы, распоряжался: - Тогда спать! Всем спать! Не думаю, что противник дерзнет что-либо предпринимать в эту ночь...
     - Ваш-ство! Вчерась, однако, атаковать надо было! – дерзнул обратиться к генералу с советом какой-то молодой унтер. Мы бы уж прорвались, ей-богу! А то такие все сейчас мокрые...
     - Зато живые! - отрезал Мелиссино. - Лежал бы ты сейчас с пробитой головой... Зато сухой! Спи, умник!
     Гусары расхохотались над своим незадачливым сотоварищем.
     - Тож придумал, генералам советы давать!.. Бонапартий какой выискался!
     - Я сказал - спать! - повысил голос Мелиссино, и все затихло.
     Надо сказать, что в 1812 году в рядах нашей армии установился небывалый ранее дух взаимного доверия, простоты в обращении, некоего всеобщего товарищества. Потом, после возвращения из Парижа, все это вновь куда-то уйдет, а тогда, в тяжелую для Отечества годину, казалось, что вся армия - от Главнокомандующего до солдата - поровну разделила между собой ответственность за судьбу России, и потому каждый здесь чувствовал себя равным среди равных.
     Люди засыпали под мерный шум дождя, согреваясь под плащами, шинелями и вальтрапами. Если бы не частые раскаты грома, дикий вой ветра и звуки низвергающегося с небес водопада, то можно было бы сказать, что бивуак русского отряда объяла тишина...
     Несколько часов длился отдых посреди ненастья, как вдруг, шипя и рассыпая искры, взлетела над лагерем зеленая сигнальная ракета, и тут же захрипели кавалерийские рожки, зарокотали промокшие барабаны егерей. Генерал Мелиссино решил штурмовать позицию неприятеля ночью, под прикрытием бури.
     Люди выбирались наружу, стараясь сберечь сухим порох на полках своих ружей и не заботясь о себе. Егеря тут же построились и вышли первыми, конники седлали лошадей. Несмотря на ранний подъем, на отвратительную погоду, промокшее до нитки обмундирование и грядущую встречу с опасностью, во всем лагере вряд ли можно было найти хоть одно недовольное лицо, услышать единое бранное слово. Напротив, все люди казались бодры и веселы, споро выполняли свои обязанности; они еще успевали перешучиваться, беззлобно переругивались, подначивали друг друга по извечному обыкновению русских солдат...
     Генерал Мелиссино, закутанный в плащ, по которому ручьями стекала вода, отдавал во все стороны приказания, торопил частных начальников и уже не теребил своих густых бакенбардов, но отжимал из них воду. Вот он жестом подозвал лубенского штабс-ротмистра Иванова, и когда тот подъехал, то офицерская лошадь поскользнулась на мокрой глине и чуть не упала... Штабс-ротмистр, старый служака с седыми, прокуренными усами, которые теперь промокли и опустились книзу на манер хохлацких, не потерял хладнокровия и коим-то чудом заставил лошадь удержаться на ногах. Он вскинул было два пальца правой руки к козырьку раскисшего кивера, но Алексей Петрович не дал ему отрапортовать и стал объяснять задачу... Несколько минут они разговаривали tete-a-tete, при этом Иванов согласно кивал головой, повторяя: «Такточно... Слушаюсь...» Затем он вновь взял под козырек и, осторожно поворотив коня, шагом последовал к своему эскадрону.
     Неровные ряды гусар терпеливо стояли под проливным дождем. В тот самый момент, когда штабс-ротмистр выехал перед фронтом, над его головой, словно бы салютуя, прошелестела по небу ярчайшая молния, сопровожденная оглушительным громовым раскатом. Некоторые кони попятились, ряды расстроились.
     (Продолжение следует.)